Страница 77 из 331
Глава 27. Без sentiments
Вот ведь странное дело: подробностей память Метелина не сохранила. Так бывает спьяну, но как раз выпить в Порту Гныщевич ему и не позволил — отодвинул размашисто твиров бальзам, сморщился: «Даже не думай, графьё. Недостаточно ты хорош, чтоб под градусом на ринг выходить — и без того попутаешь всё на свете. И не сверкай на меня глазами — я не напрашивался к тебе в imprésario, ты сам умолял. Терпи теперь».
Теперь Метелин терпел не только вынужденную трезвость, но и вынужденный голод, сквозняк и столь же вынужденно запертую снаружи дверь. Дверь была окована железом и имела всамделишное зарешеченное окошко — что там Гныщевич говорил о чтении романов? Окошко, впрочем, сразу перегородили створкой, которая приоткрылась всего единожды — мелькнул кто-то с лукавым прищуром, почти дружелюбно посоветовал спать покамест. Покамест господин наместник с другими задержанными беседы проводит.
Предложение заснуть казалось Метелину форменным издевательством.
Он наматывал круги по камере — как мечутся по клетке индокитайские большие кошки. Когда-то давно — ещё до Академии, ещё до правды о своём отце — Метелин заходил в Столице в зверинец. Зрелище привлекательное и отталкивающее одновременно: на существ, рождённых для дикой жизни, вблизи любоваться — дух захватывает, но и уродство чугунных решёток так заметней. Клетки непременно малы для силы, в них заключённой, и утробная тоска накрывает волной, когда наблюдаешь за бессмысленным бушеванием этой силы на отведённых под то квадратных метрах.
Метелин мрачно усмехнулся: по крайней мере, за его нынешним бушеванием никто не наблюдает. Как выяснилось минувшей ночью, десятки устремлённых на тебя взглядов необязательно приносят удовлетворение.
Десятки флегматичных, скучающих взглядов — это тавры. Тавров сложно удивить на ринге — они его создали, поддерживали многие годы, для тавров ринг — такая же повседневность, как для аристократии — приёмы в ухоженных особняках. А вот что аристократия и ринг — волнующее сочетание, Метелин знал наверняка. И из истории Скопцова о своём настоящем отце, и от Гныщевича — тот в конце концов подтвердил, что среди зрителей портовых боёв в самом деле встречаются даже члены Городского совета. Являются подразнить нервы, плюнуть исподтишка в европейскую неагрессию, кою вынуждены поддерживать публичными своими действиями. Не счесть, сколько раз Метелин воображал тех или иных господ, с которыми он раскланивается в свете, горячечно шепчущими ставки какому-нибудь одноглазому таврскому старику.
Оказалось, принимает ставки отнюдь не старик, а вовсе даже и молодой прощелыга. По виду — просто портовый, как Гныщевич, без капли таврской крови.
Оказалось, нынче бои притягивают не аристократию, а заезжих иностранцев. Метелину не попалось ни одного знакомого по приёмам лица, обрывки же разговоров на разнообразных европейских языках долетали до него ежеминутно.
И это было совсем не то, на что Метелин рассчитывал, полгода подряд сбивая костяшки на тренировках.
«А потому что нечего было на своём стоять, наплевав на recommandations умных людей, — пожал вчера плечами Гныщевич. — Я говорил, что ты зря спешишь с боями? Говорил. Графьё, никто тебе присутствие высшего общества гарантировать не может, зато предсказать с изрядной точностью — всегда пожалуйста. Какие бои, когда этот новый налог у всех на уме? У всех, графьё! Один ты, красавец, от личных своих проблем всё никак не отвлечёшься, когда общественные в ворота стучатся. Вот и получай любопытствующих гостей города вместо отцовских дружков по dolce vita».
Упрёк Гныщевича был справедлив — это Метелин видел своими глазами. Он запоздало задумался: неужто распроклятый налог так серьёзно повлиял на течение жизни, что никому из аристократии в самом деле сейчас не до запретных развлечений? Выходило, что так.
«Прости, — Метелин виновато глянул на Гныщевича, — мне следовало положиться на твоё мнение. Ты прав — я сам назначил тебя своим, как ты выражаешься, импресарио. А назначив, должен был играть и свою роль до конца. Может, действительно стоит подождать… до лучших времён?»
«Сняться надумал?» — резко переспросил Гныщевич и нахмурился.
Промеж столиков уже сновали с вином и твировым бальзамом размалёванные портовые девки, объясняясь с иностранцами неграмотно, но без малейшего намёка на затруднение. Всё, что они могут предложить, прекрасно преодолевает любой языковой барьер — и блестящие глаза иностранцев тому подтверждение. Присутствующие же тавры на девок не заглядывались вовсе, лишь с угрюмой ленцой заказывали выпивку. Получается, опять не соврали Гныщевич с Плетью, утверждавшие, что таврам чистота крови дороже кутежа? Немыслимая дисциплина.
«Сняться? Да, наверно, я бы предпочёл сняться. Ты же и так понимаешь: чтобы мои намерения осуществились всецело, жизненно необходимы зрители из аристократии».
А лучше — отец самолично.
Но эту фантазию Метелин озвучивать не стал.
Внутри Гныщевича происходила некая серьёзная аналитическая работа: он спрятал глаза за ладонью и некоторое время молчал.
«Нет, графьё, — тяжело выдохнул он наконец. — Pardo
Теперь, когда круги по камере доводили Метелина едва ли не до головокружения, он всё гадал: может, стоило отказаться? С риском не вернуться на бои больше никогда, не осуществить свои намерения вовсе — пусть. Может, это было бы лучше, чем попасться Охране Петерберга при облаве?
Попасться, не успев толком ничего.
Это было самым скверным: вдруг его оправдают? Не найдут, что предъявить? От минуты на ринге у Метелина не осталось даже свежих синяков, а значит, доказывать непосредственное участие нечем. Как быть, если и наместник, и Охрана Петерберга убоятся его аристократического происхождения, не решатся признавать виновным, выпустят втихую, лишь пальцем погрозив?
Возможен такой исход или нет?
Сама по себе камера в недрах казарм планам Метелина не противоречила, однако конкретная цепочка событий, которая его сюда привела, не позволяла сейчас закрыть глаза и ожидать своей участи со спокойствием человека, сделавшего всё от него зависящее.
Он хотел одного: очернить его сиятельство Александра Сверславовича Метелина. Сияние убавить. Влепить на репутацию несмываемое пятно, от которого тот подлостью увернулся двадцать лет тому назад, откупившись жизнью и честью настоящего отца Метелина.
Даже деликатный Скопцов, смотрящий в лучшем свете на всех подряд — что на пьяных болтунов вроде Хикеракли, что на самовлюблённых зазнаек вроде Валова, — даже Скопцов осмелился предположить, что его сиятельство Александр Сверславович своего охранника на бои выставил сам, имел с того прибыль, а когда пришёл час расплаты с Охраной Петерберга, взял и повесил всю вину на подневольного человека.
Поразвлёкся за чужой счёт и вышел чистым, трус.
И Метелина, вечное свидетельство супружеской измены, так и стал, превозмогая омерзение, называть своим наследником — кабы чего не вышло, кабы кто не припомнил прочие нюансы безобразной истории.
Когда Скопцов открыл Метелину глаза на правду, тот вновь думал застрелиться — раздобыл ведь ещё до Академии подарочный револьвер через отца Золотца-Жоржа. Думал, но понял: это слишком просто, это ведь незаслуженное освобождение его сиятельства Александра Сверславовича от груза прошлого. Был бестолковый отпрыск — пьющий, дебоширящий, доставляющий сплошь мелкие неприятности, — и не стало отпрыска.