Страница 68 из 331
Тимофей спрятал глаза.
— Упустили мы мистера Джексона, упустили, поздно теперь кулаками махать, — отталкивающий тип картинно стёр выступившие от хохота слёзы. — А ведь я говорил — помните вы или нет? — говорил вот тут же, в «Пёсьем дворе», что стоило его подарочек принять с благодарностью!
— Нет, не стоило, — преувеличенно серьёзно не согласился заносчивый вольнослушатель. — Подчиняться нынешним инициативам — оскотинивание. — Он мотнул головой и продолжил сокрушаться с прямо-таки подкупающей искренностью в голосе: — У меня на руках «Метели», Корабелка и Академия! Ну куда мне семья? Когда мне семья? Не могу я, не хочу и не могу подходить к своей будущей семье формально и безответственно! Известно же, что получится. Что обыкновенно получается.
— Я, — развёл руками кряжистый господин Драмин.
— Или я, — поддержал человек в шляпе, — но я реже.
Хэр Ройш тем временем не без лукавства посматривал на отталкивающего типа:
— Может, ты и сам за мистером Джексоном вознамерился? Или за кем-нибудь другим, из своих пассий? Ты ведь похвалялся достижениями на детородном поприще. Если не врал — дело за малым: отыскать и доказать, и ты свободен.
— Вообразите только, как он своими доказательствами отцовства развлечёт секретарей Городского совета, — внезапно присоединился к подтруниванию граф Метелин.
— Что дети-то у меня есть, похвалялся? Ну да, — отталкивающий тип задумался, будто бы даже крепко и в самом деле. — Если, как говорит наш Приблев, посудить логически, должны быть. Я люблю страсть, так сказать, искреннюю, чистую и незамутнённую — понимаете, да? Тут и за море плавать не надо, и в Петерберге наверняка сыскались бы. Только я их сыскивать не стану, увольте.
Господин Букоридза-бей обратился было к отталкивающему типу с каким-то вопросом, но тот жестом приостановил его и убедительно изобразил пламенную ораторскую манеру:
— Жизнь — она ведь нам не для того даётся, чтобы лясы точить да за финансы свои трястись. Жизнь — она для того, чтобы жить. Дело делать, пивко того-этого, да и лясы, вообще говоря, тоже можно. Главное — радоваться. Вот я радоваться и намереваюсь. Что они мне сделают, ловить с собаками станут? Так уже ловили, уже поймали, уже в лоб четырежды расцеловали и выпустили. И опять поймают, опять расцелуют, выпустят. Посему я знаете что намереваюсь по поводу этого налога предпринять? Я, — тут он привстал и выделанно поклонился, — намереваюсь сидеть в «Пёсьем дворе» и пить пиво, и бальзам, и водочку, коли поднесут, — ты верно угадал, Скопцов, наливай. Потому что Городской совет — он не на площади. Он в голове.
Тимофей, стыдясь, всё же спросил себя: может, не такой уж он и отталкивающий, этот отталкивающий тип? Если вычесть шутовство, кривляния и наглую фамильярность?
Зато никакого Городского совета в голове.
— И вам, — распалялся тот, — и вам, господа мои любимые, того же предлагаю — не вселять Городской совет к себе. Мы же молоды, мы прекрасны! В нас жизнь, а не в Городском совете! А по-ихнему получается, что — вот смотрите, — безо всяких к тому предпосылок крутанулся он всем корпусом к Тимофею, — вот сидит с нами юный юноша, такой же, как мы, только порыжее, но вообще такой же, и по-ихнему он ещё ребёнок, а мы уже взрослые, нам уже жить нельзя, только гнёзда вить да дупла долбить. А ты мне скажи, ребёнок, можно мне жить?
«За витражами», — чуть не сорвалось с языка у Тимофея.
Что ответить кроме этого, он от неожиданности не сообразил.
— Можно! И жить, и любить, и «Пёсий двор» — можно! Это моё, как говорится, право не-отъ-ем-ле-мо-е! А если я хочу сегодня к этой, а завтра к той? А если я вовсе не хочу детей, а хочу на благо отечества любимого на заводе спину гнуть? А если я по оскопистским салонам? Или тавр я? Или мало ли кто ещё? Смотрите, ненаглядные, наглядно показываю!
Дальнейшую последовательность его действий Тимофей целиком не отследил, вся она будто стянулась в одно ловкое движение.
Тип этот — отталкивающий, не отталкивающий, но несомненно изрядно пьяный и без Городского совета в голове — лихо отъехал на стуле, скрипнув деревом по дереву, но удивительным образом ничего не уронил. Ничего — кроме Тимофея на его собственном стуле, вместе с которым он и повалился бы на пол, если бы не был вовремя подхвачен этим самым типом.
— А кто это вообще? — недовольно поинтересовался заносчивый вольнослушатель, демонстрируя неприятие новых лиц в своём уютном дружеском кругу как раз тогда, когда Тимофей горячечно воображал, насколько некрасиво и унизительно это смотрелось. Воображал — вместо того, чтобы хоть что-нибудь предпринять. Отстраниться, оскорбиться или, наоборот, поблагодарить даже за то, как подхватили его в глупом падении.
И промедление сие было смерти подобно: этот проклятый тип окинул его скорым оценивающим взглядом и без малейшего стеснения дёрнул к себе на колени.
Из реакций внешнего мира Тимофей успел осознать только скептично взлетевшие брови хэра Ройша и преисполненный апломба житейской мудрости комментарий человека в шляпе:
— Ох не доведёт тебя пьянка до добра, друг Хикеракли. Точно говорю.
Хикеракли, этого проклятого типа, оттолкнувшего даже Городской совет от своей головы, реакции внешнего мира не задели вовсе.
— Вот у меня мальчик на коленях. Сколько тебе лет, мальчик? Ну неважно. А я его, может, люблю. С ним, может, до конца своих дней имею самые что ни на есть интенции. Это я, ненаглядные, примеру для, — поведал он нарочито конфиденциальным тоном, — взаправду-то он мне и вовсе не нравится, я, как че-рез-вы-чай-но верно заметил хэр Ройш, всё больше по девкам, но в том-то ведь и суть, сущность вся! Чьё это дело, с кем я там по постелям тетешкаюсь, м? Моё! Моё и постелей, и всё! А вот дорастёт до тех самых двадцати мальчик — и от меня уходить не захочет. И — оп! — если мы к себе в постели ещё и Городской совет затащим, вот две судьбы и поломано-с. Незачем. А мальчик уходить не захочет — ну, примеру для — верно, мальчик?
Щёки у Тимофея горели так, что впору было обжечься.
Доискался внимания, догрезился о расположении Андреевых друзей.
Когда Хикеракли, так и не дождавшись ничего хоть сколько-нибудь похожего на ответ, посмел развернуть к себе Тимофея за подбородок, тот запоздало понял, что глаза уже защипало. Какая гадость, гнусность какая, как же безвыходно, ужасающе стыдно.
Пьяная хватка непонятно с чего разжалась, Тимофей вскочил и, ни на кого не глядя, бросился прочь из «Пёсьего двора».
Далёко вперёд по улице блестели на солнце витражи Академии.
Глава 24. И полетело кувырком
На память после себя новый болевой захват оставил ноющее плечо и напрочь окаменевшую шею, так что сегодня Метелину приходилось держать совсем уж карикатурную осанку аристократа — что поделаешь, если только она позволяет не отвлекаться каждую минуту на собственные ощущения. То же относилось и к сапогам — тяжелы они для выдавшегося на удивление жарким конца сентября, но каблук кое-как спасает от хромоты.
Метелин задумался об извечных каблуках Гныщевича — с первого-то взгляда кажется, это из-за роста, а ведь роста своего Гныщевич ничуть не смущается, наоборот, преимуществом полагает. И не зря: пойди его ударь хоть сколько-нибудь точно, когда он тебе ниже ключиц дышит. Рука сама не туда идёт.
Гныщевич проговаривался иногда, что очутился на боях — нелегальных, портовых, о которых в городе ходят такие слухи, что люди приличные-законопослушные в бои не верят вовсе, — задолго до Академии. Выходит, ребёнком очутился. Но вытрясти из него детали Метелин не мог, Гныщевич отмахивался и хмыкал уничижительно: «Хочешь mélodrame, графьё? Шёл бы тогда романы читать». Но не романы требовались Метелину, а живые слова — с приближением дня, когда замысел его наконец исполнится, в душе происходили перемены, признавать которые было странно и страшно.
Нынче ему хотелось знать и про детство Гныщевича, и про реальные, а не выдуманные паникёрами порядки таврской общины, и про то, как правильный Приблев умудрился объяснить своему отцу-врачу и брату-врачу работу на заводе, и как сумел Драмин ужиться под одной крышей с самолюбивым и скандальным Валовым. Невероятную важность приобрели вдруг вопросы, откуда у Хикеракли средства к существованию, почему Скопцов и в казармах вырос Скопцовым, зачем купеческому сыну Мальвину Академия и хочет ли За’Бэй возвращаться домой. Даже до смерти родителей графа Набедренных и планов на будущее хэра Ройша Метелину будто бы было дело.