Страница 311 из 331
Мсье Армавю и правда узнал бы не всякий, кто видел его прежде. За время своего заключения — сперва в казармах, потом в небольшом домике на складах — он познал Путь Некоего Латиноамериканца С Непроизносимым Именем, отказался от бритвы и презрел европейскую религию. У каждого свой способ справляться с неурядицами, и способ мсье Армавю Гныщевичу нравился. Тихо, удобно, договороспособно. В благодарность за сотрудничество Армавю просил книг и уехать в Латинскую Америку.
А это было нетрудно устроить.
— Мсье Армавю, — возвестил Гныщевич, — согласился помочь мне и восполнить мою нехватку аристократического воспитания. — Он доверительно привалился к центру всеобщего внимания. — Mon ami, низкое происхождение наверняка мешает мне подметить в дорогих гостях нечто важное. Вы мне не поможете?
Всё важное Армавю пересказал Гныщевичу загодя, но любимые песни так и тянет переслушать.
— Мистер Ричард Флокхарт, — без выражения поведал тот, — двенадцать лет назад лишился позиции наместника города Кирзани, поскольку принял превышавшее его полномочия решение по поводу судьбы соседнего города Тумрани. С тех пор профессионально шпионит в пользу британской короны под видом драматурга с громким именем. Личный друг Первого министра Британии.
— Я не понимаю… — заблеял Флокхарт, но Армавю его даже не услышал. Он шёл по своему непроизносимому Пути.
— Мсье Жан Фили, — продолжал он, — сын маркиза Жан-Жака Д’Арсо, действующего советника французской короны по внеевропейским делам. Сменил фамилию в шестнадцать лет, чтобы скрыть родственную связь. В узких кругах известен тем, что лично находился в Латинской Америке в момент захвата Альтепетля. Один из главных лоббистов использования распылительных успокаивающих смесей в случае конфликтов. Мсье Арсен Жюмьен. Дипломат с тридцатилетним стажем. Долгие годы представлял Францию в Европейском Союзном правительстве, лично выезжал на переговоры с Четвёртым Патриархатом. В глазах публики с годами превратился в безобидного и немного безумного старичка с достойным послужным списком, однако письма во Францию стремится отправлять не с городских почтамтов, а выбираться в пригороды. Хэр Шпраут, профессор имперской словесности. В двадцать пять заинтересовался имперским правом, к тридцати стал одним из самых именитых европейских нотариусов, чем и заслужил доверие самого герцога. Хэр Герлих…
Он продолжал ещё очень долго и очень монотонно — Гныщевич даже забеспокоился, не завёл ли его непроизносимый Путь туда же примерно, куда обычно ведут пилюли. Но l’impression, какая impression! Уж конечно, европейские гости не ожидали, что на них вывалят горы их собственной подноготной. Гныщевич тоже не ожидал, что Армавю сможет столько о каждом поведать.
Это, наверное, любым верхам общества свойственно. Все друг друга знают, и всякий держит на другого зуб.
Сейчас многие зубы в зале заскрипели.
Туралеев краснел, бледнел и значительно покашливал. Гныщевич даже не держал на него зла: просто он привык, что главная фигура Петерберга (будь то градоуправец или наместник) ему приходится чем-то навроде ребёнка или собственности. И по-своему об этой фигуре пёкся.
Да только Гныщевич-то ничьей собственностью не был.
— Занятная выясняется штука, — подытожил он, когда глоссарий европейских персоналий в исполнении Армавю иссяк. — Оказывается, господа, вы все — сплошь perso
Политически-дипломатические фигуры замялись.
— Положим, некоторые из нас действительно имеют неформальное отношение к европейской политике, — осторожно начал Флокхарт. — Собственно, никто и не скрывал своего прошлого. К чему эта комедия?
— Мистер Флокхарт! А вы, мсье Армавю, можете идти, спасибо. Так вот: мистер Флокхарт! — Гныщевич решительным шагом вернулся к столу. — Вы в Петерберг приехали пьесы писать или налаживать наши отношения с Британией?
— Что за нелепая постановка вопроса! — вспылил наконец-то тот. — Разумеется, я, как и многие жители Европ, хочу понять, во что превратила Петерберг революция. Вы усматриваете в этом…
— Мне виднее, что я и где усматриваю. Значит, вы здесь un agent public?
— Вы сошли с ума, — затрясся вдруг Шпраут. — Своим прибытием в Петерберг, своей инициативой, своим признанием того, что вас стоит принимать всерьёз, своим, в конце концов, согласием говорить у вас — точно в цивилизованной стране! — на вашем родном языке, мы делаем вам одолжение, а вы считаете допустимыми подобные унизительные выходки!
— Одолжение… — Гныщевич попробовал слово на вкус, и ему понравилось. — На нашем родном языке ваше поведение зовётся исключительно бранными выражениями, произносить которые вслух было бы невежливо. Вы ведёте себя, как беспутные девки, что вроде бы дают ухажёрам avances, но не желают подкрепить их делом. Засылать в Петерберг дипломатов под видом драматургов и спиритистов — редкостное хамство со стороны Европ, и поэтому, — он со вздохом помедлил, — поэтому ваше присутствие в городе меня оскорбляет.
С ответом никто не нашёлся. Туралеев может сколько угодно распинаться о прелестях подковёрной политики и неформальных договорённостей, но он не видит главного: любую неформальную договорённость можно без последствий нарушить. И доить её можно вечно. Гныщевич думал над этим два дня, но так и не нашёл причин играть под европейскую дуду.
— Хорошо, — встал Шпраут. — В таком случае, я немедленно уезжаю.
— О нет, погодите, хэр Шпраут, не так быстро! — заломил руки Гныщевич. — А то остальные за вами не поспеют. Уезжайте все! Ну или оставайтесь в роли официальных представителей своих стран и Европ.
— Пока вы будете градоуправцем Петерберга, Европам не потребуется здесь представительства, — отрезал Шпраут, сдёргивая салфетку и швыряя её в недоеденный салат. — Я за этим прослежу.
Гныщевич пожал плечами.
Мистер Флокхарт был куда менее радикален:
— Мне потребуется некоторое время, чтобы принять решение, — неожиданно интимным тоном заметил он. — Надеюсь, это вас не оскорбит.
Гныщевич опять пожал плечами, на сей раз — приветливо. Более вопросов не имелось, так что он раскланялся, пожелал гостям приятного аппетита, распрощался и направился в кухню. Следовало поблагодарить мсье Армавю и (теперь уже можно) объяснить ему, что до Латинской Америки придётся добираться в компании тавров.
Сделать этого, au fait, не удалось, поскольку Туралеев нагнал Гныщевича буквально в дверях, без церемоний прижав к стене, стоило тем закрыться.
— Вы просто не представляете, сколько всего сейчас сломали, — задыхался он от гнева. — Просто не представляете…
— Следующей будет ваша рука, если не исчезнет сию же минуту.
Туралеев не перестал сверкать глазами, но руку убрал. Гныщевич, сегодня по-прежнему великодушный, миролюбиво прищёлкнул языком:
— Я сделал именно то, что было нужно, просто у вас не хватало воли. Вы так привыкли дружить с Европами, что забыли: l’amitié есть явление двустороннее. А что они нам дают, кроме туманных намёков на будущее расположение?
— Нет, Гныщевич, это вы так привыкли закупать металл, что забыли: любая политика есть явление постепенное и тонкое. Никто не собирался полностью под них прогибаться! Но условия следует ставить тогда, когда партнёр уже захотел продолжить отношения…
Кажется, Туралеев и правда был вне себя. Гныщевич, конечно, ожидал от него реакции на сей spectacle modeste, но… более постепенной и тонкой, что ли. А тут уже просто какой-то Коленвал случился, вот-вот дойдёт до драки.
— Знаете, вам стоит писать руководства по поиску и завлечению в сети перспективных женихов, — хмыкнул Гныщевич. — Издадите — непременно черкну рекомендацию.
Засим он оттолкнул Туралеева и отправился на поиски Армавю, но загадочный Путь уже увёл того невесть куда. Ну, это ему надо в Латинскую Америку, так что сам и отыщется, решил Гныщевич. В глубине души его тянуло вернуться в зал и подсмотреть, чем занялись несчастные дипломаты, однако ещё сильнее тянуло спать.