Страница 28 из 331
— Дело такое, — поперёк графа начал За’Бэй. — У графа есть выданные в срок пилюли для слуг и нет желания слуг ими угощать. А у меня есть приятели, которым от пилюль прок будет. Хорошие ребята, аптекари, чего-то там бодяжат против пилюль. Больше опытных образцов — выше шансы на успех, только образцы эти на дороге не валяются, всё-таки важным людям строго под роспись даются. Ну вот я и думаю их свести, графа-то с моими знакомыми аптекарями. И всё.
Хэр Мартовская Лужа вести прослушал с достоинством, на За’Бэя поглядел испытующе, помолчал-помолчал и обратился к графу:
— А мне-то думалось, вас лишь репертуар Филармонии и заботит.
— Жизнь ко мне безжалостна, — пожал плечами тот.
Между тем хэр Мартовская Лужа прозорлив чрезвычайно: одна лишь Филармония, один лишь грешный её репертуар!
Завернул как-то на ночь глядя За’Бэй к графу в особняк — идти было ближе с пьяных глаз. А граф засел себе в кабинете и недоумевает. Потому что как раз перед тем постучался к нему самый старый его лакей, спросил: ваше сиятельство, вы, конечно, извиняйте, но не пора ль пилюлями травиться?
Граф не понял. За’Бэй сначала тоже по пересказу не понял, но ему простительно, он-то и года в Росской Конфедерации не прожил.
Росская, конечно, Конфедерация — та ещё полоумная старуха. В местные законы поверить невозможно, а они чёрным по белому писаны и печатями заверены, вертись как хочешь. Изобрели когда-то в Европах пилюли против агрессии; не только, впрочем, пилюли, но и смеси газовые — преступников наказывать и бунты подавлять. Передали рецепты Четвёртому Патриархату, правительству Росской Конфедерации. С какими уж инструкциями — неведомо, но всяко не велели каждому в рот по пилюле класть в целях профилактики, как Четвёртый Патриархат в итоге сделал. Смертность сразу повысилась, рождаемость упала ниже просто некуда. Они ж экспериментальные, кому б в Европах в голову пришло, что ими целую страну накормят без разбора?
Потом сообразили, что творится, руками замахали и кинулись отменять. Отменили резко — сразу в нескольких городах волнения начались. То ли поэтому, то ли просто так совпало. Вроде бы даже смеси эти газовые где-то пришлось распылять. А в результате остановились на промежуточном варианте, который ни то ни сё: благородных и образованных больше не травят, только если набедокурят чего, а слугам, например, предписано с рук хозяина пилюлю есть — ту, которую раз в год дают. В тех Европах, где За’Бэй не бывал, слуг как огня боятся — а ну как удавят ночью подушкой? И рабочих, конечно, — вдруг бастовать примутся?
В Турции-Греции, по счастью, всё иначе, да и в остальных Европах давно уже лавочку с пилюлями прикрыли — здоровье населения дороже неагрессии оказалось. А Росская Конфедерация всё давится, хоть и избирательно. Вот, например, графу Набедренных на его многочисленных лакеев да на верфи отсыпали — как и положено, раз в год под роспись. В прошлый раз ещё его отец расписывался, ныне покойный, а теперь это самого графа головная боль.
И что он с ней сделал? Правильно, шкатулку с пилюлями на стол бросил, бумаг сверху понакидал и рад стараться. Аж кто-то из лакеев спрашивать пошёл, внятного распоряжения не дождавшись.
За’Бэй тогда к графу накрепко прицепился: вы, мол, или вправо, или влево. Плевали на пилюли — так объявите слугам, чего мурыжить. Боитесь — накормите уже и не стройте гуманиста. А сидеть на шкатулке и чаек в небе считать — худший выход, потому что не выход это вовсе, одно кокетство.
Граф его слушал, вино шампанское потягивал, улыбался невесть чему по своему обыкновению, а потом шкатулку открыл, повертел задумчиво и чуть шампанским вином туда не плеснул.
За’Бэй аж подпрыгнул, а граф только ресницами хлопает: «Не вы ль призывали немедля определиться?»
Непутёвый он всё-таки. Вроде немерено умища, а соображения — никакого. Но это ничего, с соображением и подсобить можно.
«Вы добром-то не разбрасывайтесь, граф, — отобрал шкатулку За’Бэй. — Сложно, вижу: всю жизнь богато живёте, о пользе думать не привыкли. А вы попробуйте, вдруг понравится».
«В землю предлагаете закопать, орхидеи на умиротворении выращивать?»
«На кой орхидеям умиротворение?»
«На кой? Вы, господин За’Бэй, на них в упор когда-нибудь смотрели?»
За’Бэй манёвру не поддался, всё равно свою линию прогнул. Пока гнул, вспомнил как раз, что есть у него хорошие ребята, аптекари, которые за шкатулку этих пилюль штаны последние продадут. Штаны продадут, а пилюль не купят — объясняли, что никто им, конечно, не продаст. Подотчётное это дело, следят строго, только и перепадает изредка по одной штуке, если какому знакомцу удастся не глотать. А они что-то вроде противоядия сочинить мечтают, чтоб мозги совсем уж не мариновались. И лекарство для тех, кто уже замаринован.
И не то чтоб За’Бэй так наукой интересовался, но как же не помочь, когда средство само в руки идёт? Да и людей, если вдуматься, жалко. Ну жалко ведь! Представишь, как оно под этой дрянью — и прямо жить не хочется на свете, где такое творят. Ребята-аптекари рассказывали, что от пилюль все чувства притупляются и мысли в голове бродят ме-едленно, будто не проснуться никак, а главное — сил ни на что нет, лишний раз со стула вставать не станешь. В самом деле выбирать будешь, что тебе важнее — по нужде сходить или еду на тарелку положить, а всё вместе за короткий срок никак не получится. Для подневольных это страшно совсем — горбатиться-то на работе надо и всё тут, а своей жизни за пределами уже никакой. И не изменишь положение, даже от хозяина сбежав, — как на новом месте-то без сил обустраиваться?
А это ещё только общий случай — когда пилюли профилактические, а не экстренные, и без осложнений обошлось. Про осложнения За’Бэй и думать не пытался.
Графу Набедренных предложение отдать пилюли тем, кто их в противоположных целях использует, пришлось по нраву. Нрав-то у него самый расчудесный, только, как уже было сказано, соображения иногда не хватает.
— И сколько пилюль по закону полагается тому, кто сбывает их из-под полы? — совершенно праздничным тоном поинтересовался Жорж за два поворота до Большого Скопнического. И как в нём только этот вечный праздник с осторожностью сочетается?
— Господин Солосье, — вздохнул хэр Ройш, — сбыт чего бы то ни было, кроме оружия, — это преступление не против Пакта о неагрессии, а следовательно, пилюли в качестве санкций тут были бы неуместны. Но если по сути, а не по форме, то вопрос ваш чрезвычайно уместен. Должен признать, я даже и не интересовался им никогда. Граф, вы сами осведомлены о санкциях за то, что собираетесь совершить?
— В европейской религиозной парадигме санкцией мне было бы причисление к лику святых, — ответил граф, не отвлекаясь слишком от изучения барельефов под самой крышей дома на другой стороне переулка. — Но это, вы правы, ужасающая перспектива.
— Куда бишь нам ехать? — засуетился Жорж, едва пританцовывать не начал. — Со Скопнического по Конной дороге до перекрёстка с Пассажирским?
— Чуть подальше даже, — кивнул За’Бэй.
— Сойдем раньше, в Гостиницах. Ну, у какого-нибудь кабака — там же вдоль дороги сплошь кабаки и трактиры для приезжих?
— Хотите путать следы через задний двор? — граф фыркнул. — У вас, мой друг, совершенно романное мышление.
— Не романное, а батюшкино, — ничуть не смутился Жорж. — Сами посудите: как мы будем выглядеть, если заедем дальше Пассажирского? Что приличным господам в трущобах понадобилось?
— Хождение в народ! — приосанился граф. — Впрочем, вы с вашим батюшкой традиционно правы, мой друг. Кабак так кабак. Я и запамятовал, что участок Конной дороги от Пассажирского до самых казарм теперь ещё пуще оберегают.
— А что стряслось? — если За’Бэй о том не слышал, граф либо сочиняет, либо узнал потому, что он граф, а это значит, дело серьёзное.
— Сезонная миграция тавров, — буднично отмахнулся тот. — Бегут в Латинскую Америку, возвращаются из Латинской Америки. И всё через нас.
— Разве ж не община их устраивает?