Страница 99 из 119
— Действительно, что-то я не подумавши высказался… Меня ведь и самого в городе тогда не было, какой из меня свидетель, — притворно потупился Золотце. — А что, господин Гныщевич благородно отказывался упрочивать свои позиции кровопролитным путём? А вы, получается, его всем Революционным Комитетом уговаривали, в ногах валялись?
Гныщевич, надо признать, успел остудить гнев и снова принял насмешливый вид.
— Я ни от чего не отрекаюсь и не отказываюсь, — он слегка склонил голову, дрогнув куцым пером на извечной шляпе. — Только ты, mon chiot, сидишь в ловушке ситуации. Я расстрелял Метелина-старшего, и других тоже, и ничем Метелин-старший из других не выделялся. Соображает твой отличничий разум, в чём тут тонкость? Не сходился свет клином на этом заводе.
— Вот уж про клин вы всяко врёте, — уверенно воспротивился Золотце. — Что же касается остальных нюансов…
— Прекратите, друг мой, прекратите. Очень прошу, — внезапно прервал некрасивую сцену граф. — К чему нам сейчас всё это? Александр Александрович, я… у меня нет верных слов для вас, поскольку слова здесь очевидным образом бессильны, но я хотел бы, чтобы вы знали: мы все повинны в казни вашего отца, ведь она была следствием трагического расхождения его взглядов со взглядами Революционного Комитета — на будущее Петерберга, на то, как стоит этим будущим распорядиться…
Иными словами, Метелин-старший отказался поделиться продуктом со своих швейных мануфактур, когда от него потребовали. В изложении графа, однако же, эта прозаическая ситуация казалась возвышенной.
— …Но да, моё персональное влияние на судьбу Александра Сверславовича вы распознали верно. Я… я заслужил вашу месть.
За’Бэй завопил уже в голос:
— Граф, да вы с ума сошли! Вы же придумали этих заговорщиков только потому, что…
— Потому что я вас вынудил, граф, — с сухой усмешкой перебил Твирин и столь же категорично обернулся к Метелину: — К чьему убийству, говорите, вас подстрекало командование Резервной Армии? Мы не представлены, ваше сиятельство, но предполагаю, что стрелять вам надлежало именно в меня. Без моего согласия ни граф Набедренных, ни господин Гныщевич, ни кто-либо ещё в те дни никаких казней устраивать не мог. Зря вы не послушались генеральских советов.
— Довольно! — зло закричал Метелин. — Довольно! Меня вы решили казнить вот так? Через необходимость внимать вашим между собой разбирательствам и покаянным речам?
Все разом замолкли. В этой тишине хэр Ройш отчётливо щёлкнул крышкой часов.
— В самом деле, довольно, — он встал. — Прошу прощения, но меня ждут другие дела. Я буду польщён, Хикеракли, если ты потом позволишь мне ознакомиться и с письменными признаниями тоже.
— Это не признания, — заметил ему в спину Скопцов, доселе молчавший. — Это отповеди. И я рад, Александр, что вы их всё же излили, потому что… потому что иной возможности вам не представится.
Скрутившийся на стуле Метелин не ответил. Очевидно было, что ему плохо, мучительно плохо; хуже, чем он мог себе вообразить. Что слушания, призванные навести порядок и дать ему объясниться, очистить совесть и так далее, превратились для Метелина в бессмысленную пытку. Коленвала это доводило до белого каления, но в то же время он не видел смысла препираться и далее, тем более что ясность в виде стопки писем Хикеракли уже внёс.
— То есть, господа, получается… — Приблев смущённо потёр переносицу. — Простите, у меня язык с трудом ворочается. Получается, мы, даже принимая во внимание возможное помутнение, даже признавая свою вину… в другом вопросе, но всё же приведшем к такому исходу… Мы тем не менее приговариваем графа Метелина к расстрелу?
Приблев сказал «мы», хотя сам — единственный! — пытался этот приговор оспорить. Коленвал не понял, вызывало ли это в нём раздражение или уважение.
Все молчали.
— Да, — ответил наконец Гныщевич. — Или, Коля, ты хочешь демократического голосования?
— Хватит тыкать мне в то, что разбирательство интересует только меня, — огрызнулся Коленвал, — и даже вас, господин Метелин, не интересует! Я думаю, ситуация ясна.
— Господин Валов, чего вы от меня ждали? — тихо ответил Метелин, теряя остатки злобы. — Пламенных политических манифестов? Я от всего этого чрезвычайно далёк, я, даже и побывав на площади, никак не могу в голове уложить, что вы — вы все — здесь в самом деле… власть, что вы устраиваете казни и решаете судьбы, что мыслите себя теми, кто определяет будущее Петерберга. Это же комедия, дурной сон — приснившийся во хмелю! В каморке на втором этаже «Пёсьего двора».
— Нет, Саша, — печально вклинился Хикеракли, — это трагедия.
Метелин к нему и головы не повернул.
— Неважно, чего я ожидал, — Коленвал говорил скупо, чтобы не сорваться в нравоучения. — Вы, вероятно, не до конца сознаёте, так что объясняю вам прямо: позже, перед расстрелом, последнего слова вам, скорее всего, не дадут. Это решаю не я, но такова сложившаяся практика. Если вы хотите закурить, или что там в этом случае делают, лучше курите сейчас.
— «Сейчас» — это минимум до утра, — поправил Мальвин. — Расстрел требует публичности, а значит, сегодня он точно уже не состоится. Впрочем, и утром предвижу некоторые сложности — после сегодняшнего эксцесса горожане с неохотой будут выбираться на площадь. Но мы обязаны продемонстрировать всем интересующимся, что расстрел был, поскольку близость нашего знакомства с преступником может подтолкнуть любителей сплетен к ненужным подозрениям.
Метелин смотрел на Коленвала и мимо него. Когда он заговорил, рот его разомкнулся через силу, будто смертельно устал двигаться.
— О близости знакомства я и хотел сказать последнее слово. Последнюю волю изъявить. Я не представляю, какова эта ваша «сложившаяся практика», но я просил бы… Знаете, в Резервной Армии ходили дичайшие слухи, будто в Петерберге всех расстреливает самолично этот самый загадочный Твирин. — Метелин, собравшись с духом, обратился к Твирину: — Мы ведь действительно не были представлены, хотя я понял, кто вы такой, я даже припоминаю один эпизод в «Пёсьем дворе»… Но вы не были мне ни другом, ни даже приятелем, и потому я предпочёл бы, чтобы стреляли вы.
Твирин чуть не прикурил давно погасший окурок и рвано кивнул. Метелин горько усмехнулся, раздавленно обмяк на стуле. Скопцов что-то пробормотал, но Коленвал не расслышал.
Время, протянувшееся с приказа до появления в дверях конвоя, заполнять было нечем. Завидев солдат, Метелин поднялся с совсем уж наглядной поспешностью.
— Эй, графьё, — Гныщевич позвал негромко, но на этот раз Коленвалу удалось разобрать слова; солдаты притормозили. — Веня не был случайным человеком. Веня был тем самым человеком, что сдал мне твоего папашу. Так что, считай, ты навёл справедливость.
Метелин лихорадочно обернулся и посмотрел на Гныщевича долгим, нерасчленимым каким-то взглядом. Его губы дёрнулись, и он явно хотел что-то сказать, но передумал и лишь снова — чуть заметно — усмехнулся. Потом Метелина вывели.
Приблев шумно шмыгнул носом, подавленно поёрзал в кресле.
— Не следует обсуждать подобное вслух при солдатах, господин Гныщевич, — вежливо указал Мальвин. — Даже если вы не сомневаетесь, что они вам верны.
Глава 73. Изящество и сложность мышления
Хэр Ройш сомневался в том, что верность можно рассматривать как черту личности или даже характеристику взаимоотношений между людьми; он признавал этот термин исключительно как маркер прошлых деяний. Можно сказать «в этой ситуации некто остался верен начальнику» или, положим, «долгу», но нельзя — «он поступит следующим образом, поскольку верен нам». Если выражаться сухим языком, понятие это не имело предсказательной силы. В отличие, надо подчеркнуть, от иных черт личности. Естественно опираться на свои представления о том, что некто, к примеру, легкомыслен или недоверчив; но просто «верным» быть нельзя.
Сегодня это ставило хэра Ройша в затруднительное положение, поскольку более всего он желал бы отыскать метод выявления лояльности третьих лиц. Существует представление о том, что лояльность можно взрастить, и оно, вероятно, в определённой степени справедливо. Но у хэра Ройша не было на то ни времени, ни талантов, а следовательно, ему необходимо было каким-то образом выявить людей, не склонных нарушать взятые на себя обязательства. Задача сия представлялась невыполнимой, поскольку в действительности — в той действительности, которая имелась, по крайней мере, — любой человек нёс обязательства перед множественными силами. Есть Революционный Комитет и есть хэр Ройш, но от этого никуда не деваются семья, друзья, фамилия, призвание и прочее. Лишь очень наивный человек мог бы попытаться скинуть эти факторы со счетов.