Страница 95 из 119
Наверное, «младший» был всё же перегибом. Лицо Метелина исказилось искренним ужасом, и чёрное-чёрное дуло его револьвера пошло ходуном. Добровольная таврская дружина расценила последний безадресный приказ как обращённый и к ним тоже. Тавры пробивались через росскую толпу куда успешнее обычных солдат. Тавры знали, что такое дисциплина, да и шарахались от них столь же охотно, как от самого террориста.
Хорошо, что Гныщевич оказался у микрофона. Других тавры бы не послушались.
— Граф Метелин, — Гныщевич сам удивлялся уверенности своего голоса, — я предлагаю вам добровольно сложить оружие и передать себя в руки петербержского правосудия. Вы замаскировались, но я вижу, — наугад соврал он, — что ваша шинель принадлежит Резервной Армии. Доказать вашу причастность к стану противника и ваши мотивации не составит труда.
Метелин просто смотрел — леший его дери, он просто смотрел. Метелин, сволочь ты эдакая, зачем это было нужно? И почему, pourquoi ты не стреляешь второй раз, пока у тебя есть шанс?
— Господин Гныщевич, я не понимаю, — прохныкал граф Набедренных. До трибуны наконец-то дотолкались мальчик Приблев и За’Бэй. Первый кинулся к Вене (Гныщевич не мог позволить себе обернуться, осмотреться), второй ухватил графа за узкие плечи и попытался его увести, что-то приговаривая, но граф будто врос в доски.
— Граф Метелин, ваше преступление против дела революции засвидетельствовано всеми жителями Петерберга. Сдавайтесь добровольно. Вам некуда бежать.
Метелин и не бежал, но звуки гныщевичевского голоса успокаивали толпу. Вы в безопасности. Всё под контролем. Всё под контролем.
Метелин не бежал. Он смотрел так, будто выстрел достался не Вене, а ему самому.
Говорят, старый друг лучше новых двух. Quelle absurdité. Дружба ведь не вино, чтобы становиться лучше потому только, что успело пройти время. Если уж на то пошло, верно обратное. С течением дней мы меняемся, дороги наши расходятся. Мы теряем то общее, что у нас было, и находим себя в иных сферах. По ушедшим не плачут. Когда тавры проложили-таки солдатам дорогу к Метелину, когда те выбили у него из рук револьвер и грубо оные руки заломили, Гныщевич выдохнул с облегчением.
Бессмысленная же и бестолковая растерянность графа Набедренных резала его без ножа.
— За’Бэй, да уведи же его, — рявкнул Гныщевич мимо микрофона, позволяя себе бегло взглянуть на мизансцену. Граф стоял совершенно прямо, не дёргаясь и не заламывая рук, только рот его и глаза всё не могли принять нормальную форму, и он с робкой улыбкой оглядывался то на За’Бэя, то на мальчика Приблева, то на самого Гныщевича. Венина шуба распахнулась, обнажая под свободной рубахой белую грудь и тонкую шею — в самом деле, без ошейника. Он был выгнут дугой, и его по-прежнему мелко трясло в агонии. Рассуждать тут было не о чем.
— Надо организованно увести людей! — гаркнул вдруг Коленвал, доселе пребывавший в ступоре.
— Non, — тряхнул пером Гныщевич, — у нас сегодня праздник.
Метелина волокли в направлении казарм, то есть как раз к трибуне, и он не сопротивлялся. Грязные волосы скрывали его лицо.
Старая дружба дешевле новой, и любая дружба дешевле праздника.
Гныщевич выпрямил спину.
— Граф Метелин, — другим, торжественным тоном произнёс он, заставляя солдат притормозить. — Не секрет, что до вашей ссылки в Резервную Армию вы водили близкое знакомство с некоторыми членами Революционного Комитета. Но пусть никто — слышите, граждане свободного Петерберга? — пусть никто не обманывается! За равные преступления всех судят равно. — Метелин поднял глаза, и последние слова прозвучали лично для него. — За ваше же преступление есть только одна кара. Вы будете приговорены к расстрелу, и вы будете расстреляны. Дело революции не терпит предательства.
Мальчик Приблев шепнул что-то Плети. Тот легко подхватил тело Вени на руки и понёс прочь, в здание Городского совета. Приблев поднял с досок упавшую шапку и проследовал за ним.
— Граф, я вам сейчас по морде дам, — бормотал За’Бэй. — Пойдёмте со мной, пожалуйста, пойдёмте.
— Вы зря столь настойчиво называете меня графом, — неожиданно внятно ответил тот. — Ведь революция подразумевает последующее упразднение титулов, не так ли? Не мы ли должны первыми от них отказаться?
— Давайте побеседуем об этом в более уместной обстановке, — За’Бэй уже с силой рванул его за плечи, и граф пошатнулся. В ногах его совершенно не стало силы.
— Я не могу сейчас уйти, я ведь не дочитал речь, — отозвался он почти кокетливо.
— Идите, идите, — махнул на него руками Гныщевич, — идите. Tout va bien.
— Всё в порядке? — переспросил граф и снова протянулся к Гныщевичу. — Господин Гныщевич, всё ведь будет хорошо?
— Несомненно, — кивнул тот.
На сей раз ему не требовалось задним числом признавать, что он врёт.
Время казалось ужасно, неестественно растянувшимся — площадь не только не очистилась, она почти не растеряла людей. Те, кто в панике кинулся прочь, напрочь заткнули любые возможные выходы.
И это было в самом деле хорошо.
— Жители свободного Петерберга, — прочувствованно объявил Гныщевич, возвращаясь к микрофону, — сегодня мы увидели трагедию. Наша свобода, наши победы никого не оставляют равнодушными. Любой, кому доводится преуспеть; любой, кто своим существованием доказывает неправоту замшелых традиций, всегда ходит под плетью. Вчера мы повергли целую армию, почти не пролив крови — ни своей, ни вражеской. Вдумайтесь в это! Европы говорят о неагрессии, но даже им такого не удавалось.
Услышав патетические нотки, петербержцы подуспокоились. Привыкли уже к речам!
— Говорят, талант невозможен без завистников, — тут пригодилась бы цитата, наверняка же какой-нибудь напудренный болван об этом писал, но цитаты Гныщевич не знал. — Нам завидуют, нам продолжат завидовать и впредь. Нам будут ставить палки в колёса. Но не унывайте, mes amis! Ведь означает это лишь одно — мы в самом деле победили, победили во всех смыслах, и завтра наш талант признает вся Росская Конфедерация!
Нельзя сказать, что в ответ на это площадь взорвалась овациями, но в паре мест люди захлопали. Этого было достаточно. Полуобернувшись, Гныщевич осознал, что на трибуне остались лишь Коленвал да Цой Ночка. Значит, графа всё же увели. Хорошо.
Гныщевич продолжил что-то говорить о победе и о том, как покушения лишь подчёркивают её вес, тыкать пальцами в расставленные под трибуной трофеи, то есть немногочисленное пленное командование Резервной Армии. В общем, отдувался за всех. Один из тамошних генерал-лейтенантов, седой и благочинный, как-то особо внимательно на него смотрел. Да что это вообще за хрыч и по какому праву он тут пялится?
Подумав об этом, Гныщевич признал, что голос его вот-вот даст петуха, поскольку нервное напряжение стремилось-таки вырваться наружу. Торжеству пришло время свернуться.
Могло быть и хуже.
Что двигало Метелиным, Гныщевич и думать не хотел. Надо было дать ему застрелиться полгода назад. Жадность не позволила? Уважение к смелости? Человеколюбие? К лешему, к лешему такое человеколюбие. Людей нельзя любить, а то будешь потом стоять на трибуне, как граф, и сверкать улыбкой идиота.
Никогда и ни к чему не привязывайся, мальчик мой. Jamais. Nie. Never. Inoiz. Всё, к чему ты привяжешься, у тебя попытаются отобрать. Такова жизнь.
Граф-граф, ну отчего ж вы не знаете жизни?
Глава 72. Справедливость
Отобрать у Гныщевича нож Коленвалу не удалось бы, но, к счастью, этого и не потребовалось. Молниеносным, звериным движением вытащив лезвие из голенища, тот только засверкал глазами.
«Ты хорошо подумал? Жить надоело?»
Коленвал тряхнул кулаком, надеясь избавиться от нытья в костях. Впрочем, нытьё это было приятным. Оно напоминало о том, сколько лет Коленвалу хотелось просто заехать Гныщевичу по лицу. Даже когда они сидели вместе в «Пёсьем дворе», даже когда работали вместе.
«Это тебе за самосуд».