Страница 86 из 119
— Это сработало, — заупрямился Гныщевич, но потом вздохнул: — Да понял я, понял. В вас теперь видят врагов. Резервная Армия, может, и угрожала Петербергу, но у самих петербержцев тоже имелись друзья и родные в Армии Оборонительной. Pas? Верно же говорю?
— Если тавры напугали даже вражеских солдат, простым петербержцам тем более нужно нас боят’ся, — печально кивнул Цой Ночка. — И они боятся.
— Ты ж всегда хотел, чтобы тебя боялись.
— Общину, а не выдуманных тавров с Равнины. Понимаешь, мал’чик? Когда боятся за твои дела, это верно. Когда придумывают себе то, чего ты не делаешь и не делал, это неправил’но.
— Понимаю, папаша, — Гныщевич вспрыгнул на стол и впал в задумчивость. Цой Ночка заблуждался только в одном: предупреждать о хитрости Революционного Комитета общину было бы бессмысленно. Что та могла поделать? В худшем случае — саботировала бы расписанный как по нотам план. Это уж точно лишнее.
Но для того, чтобы счесть врага своего врага другом, нужна душевная твёрдость, а большинство горожан ей не отличались. Они, без сомнения, ликовали победе над Резервной Армией. Это вовсе не означало ни ненависти к Армии Оборонительной (далёкой и безопасной, более не существующей), ни любви к равнинным таврам.
Скорей уж наоборот. Тут Цой Ночка был прав. Если тавры способны уничтожить целую армию, как их не бояться, даром что тавры эти совсем другие? А если кого-то боишься, как не совершить une attaque preventive? Не поджечь домище Цоя Ночки, к примеру?
Или не взорвать. Это модно.
— У меня есть предложение, — выдал наконец Гныщевич. — Но оно тебе не понравится, поскольку подразумевает работу. Настоящую работу, слышишь меня?
Цой Ночка слушал.
— Одной благодарности за помощь при осаде недостаточно, ты прав. Даже с грамотой. Люди дураки, а грамота слишком абстрактна. Тут нужен, как это, критерий, по которому простой человек сможет отличить хорошего тавра от плохого. И хорошего не бояться. Да не ворчи ты, я не о себе говорю! Так вот, — Гныщевич спрыгнул со стола, подошёл к конторке для бумаг и принялся яростно там копаться, — героической помощью при осаде и поимкой коварных лазутчиков… кстати, всё-таки отыщи мне ещё пяток для солидности… героической помощью таврская община Петерберга подтвердила свою лояльность городу и интересам города, а не какой-то там Равнине. Тавры — народ храбрый и честный, в чём-то честнее нас самих… Мы вот боялись Европ и Пактов, трепетали, а они тренировались на подпольных боях. — Вытащив желанный листок, Гныщевич театрально им взмахнул. — Но не бойтесь, жители Петерберга! Таврская община не просто на нашей стороне, она готова охранять наш честный сон! Ибо указом Временного Расстрельного Комитета она отныне производится в добровольную таврскую дружину! Вы же свыклись со Второй Охраной, вот и с таврами свыкнетесь. Только придётся вам — вам, Цой Ночка, а не жителям Петерберга — выдумать какую-то символику и носить её. Хотя бы повязки или что-то вроде, quelque chose dans ce goût-là. Чтобы отличать хороших тавров от плохих, с Равнины.
Головорезы зашевелились и запереглядывались, но Цой Ночка глубокомысленно кивнул. С некоторой неловкостью Гныщевич приметил в его взоре умиление и даже нежность.
И гордость.
— Это ты хорошо сочинил, — продолжил Цой Ночка кивать тяжёлой головой, — очен’ хорошо. Я вед’ и сам о таком думал.
— Хорошо? — возмутился Тырха Ночка. — Я один, дурак, ничего не понимаю? Росы нас боятся. Ты предлагаешь дат’ нам официал’ную над ними власт’. И они нас от этого перестанут боят’ся?
— Во-первых, это не власть, — хмыкнул Гныщевич, — это служение. Во-вторых, да. Они ведь не того боятся, что вы с ножами. Петербержцы вообще привыкли к тому, что в городе есть люди при оружии. Они того боятся, что на вас управы никакой нет, один только общинный закон. А так вы вроде бы под Временным Расстрельным Комитетом будете — по закону гражданскому. Видишь разницу?
— А если мы тебя слушат’ не станем? — продолжил вертеть мысль один из головорезов.
— А вы станете, — ласково поведал ему Гныщевич и обратился к Цою Ночке: — Сейчас Петербергу нужнее всего дисциплина. Сможете патрулировать улицы? Это большого ума не требует, город вы знаете.
— Патрулироват’ сможем, — не замедлил согласиться Цой Ночка. — Я сам раздумывал даже о том, чтоб во Вторую Охрану вступит’, но обидно… А ты хорошо сочинил. Тол’ко ты, мал’чик, нас в самом деле под гражданский закон не подводи. Мы без него разберёмся.
— Делать мне больше нечего. Пусть на улицах будет порядок, а на вас не слишком жалуются, и это я у вас, а не вы у меня в долгу останетесь.
Цой Ночка довольно улыбнулся. Ну конечно, драгоценное слово «долг».
— А ты правда можешь это сделат’? — подал голос другой детина, прежде молчавший. — Написат’ бумагу, чтобы вся община стала дружиной?
— Господин наш Мальвин Вторую Охрану организовал единолично, — Гныщевич потряс бумажкой, — вот у меня фотографическая копия. Сейчас перепишу, подмахну — и дело сделано. Вернее, не совсем: тут, уж простите, по одной nationalité нельзя, потребуется список имён. Да, да, только так! Иначе не поверят. Но его можно подшить позже. Собственно, чего тянуть?
Раздобыв из ящика чистый лист и сосредоточенно покусав перо, Гныщевич быстро переписал чеканные формулировки Мальвина, переправив их как нужно, чтобы тавры считались теперь петербержской особой дружиной. Расписался. Прибавил слова о том, что перечень оных тавров следует искать в приложении.
— Печатей не надо, бланк специальный, — пояснил он, протягивая Цою Ночке второй экземпляр, полученный при помощи копировальной бумаги. — Размножишь сам. Добро пожаловать в круги тех, кто трудится во славу Петерберга. Не перетрудись.
Цой Ночка прижал листок к груди с воистину отеческой лаской. Приглядевшись, Гныщевич сообразил, что в глазах у него стоят слёзы, и совсем уж растерялся.
— Вот только не надо мне тут sentiments, — поспешил рассмеяться он. — Мои бумажки не защитят вас от отдельных росов, желающих набить таврские морды. Конфликты будут, стычки будут. В такое уж время живём.
— Дело не в бумажке, мал’чик мой, — покачал головой Цой Ночка и засверкал очень белыми на смуглом лице зубами. — Дело в том, как ты вырос. Каким вырос.
— Я уж точно рос, — не слишком ловко отшутился Гныщевич.
— Нет, — Цой Ночка отказался меняться в лице, — ты настоящий сын общины. Лучший сын.
Краем мысли Гныщевич отметил, что не стоит говорить подобное при родных сыновьях, но… Но они ведь община. В общине все сыновья и все братья. Разве не так? Все — семья. И Тырха Ночка, пусть и насупился, не стал спорить, и младший сын Цоя Ночки, Бура Ночка, тоже смолчал. Даже улыбнулся.
— Косы вы от меня не дождётесь, — ухмыльнулся Гныщевич, выставляя их за дверь. Ему было приятно, чего уж скрывать. Очень приятно, потому что приятно, когда тебя ценят за дело.
Никакой даже самый родной отец не может быть важнее отца названого, потому что — что с него, родного, взять? Он тебя не выбирал.
А этот — выбрал.
В коридорах, меж тем, по-прежнему миловался с флягой За’Бэй. И очень кстати, поскольку спать в таком трепетном состоянии души было бы неразумно — эдак просыпаться не захочется. За’Бэй на промедление поворчал, но в кабинет вернулся, и уютный, по духу своему студенческий разговор вернулся вместе с ним.
Впрочем, студенческим он был только по духу. Круг тем остался весьма прикладным.
— Ты хотел мне рассказать о том, как будешь ловить беглых врагов, — напомнил За’Бэй, в который раз набивая трубку. — Советы я тебе кой-какие придумал, пока вы там судьбы решали — в самом деле, папа с дедом любили поохать, как деревням тяжко живётся, когда вокруг с оружием скачут. И что конкретно деревни для облегчения своей участи выкинуть могут. Но ты сначала сам выскажись.
— Ситуация изменилась, — Гныщевич задумчиво всмотрелся в собственную чернильницу, — ситуация всегда меняется! Хотя моя идея от этого хуже не становится.
— Какая идея-то?