Страница 81 из 119
— Кровь членов Четвёртого Патриархата на ваших руках! Ваших! И вы за неё ответите! — возмутились динамики Резервной Армии.
За возмущением следовало что-то ещё, но Веня повернулся к ним спиной и лукаво заметил:
— Не голосили бы так, вышло бы убедительней. То ли дело Твирин — если записать его на бумаге, не понадобится ни единого восклицательного знака. Хозяину ситуации восклицательные знаки ни к чему.
— Поскольку у хозяина ситуации, душа моя, полное кольцо недурственных динамиков. Он может хоть шептать в своё удовольствие, а наш противник приговорён к ору. Боюсь, огня сих речей не достаётся даже северу, а уж близ железной дороги о них и вовсе никто не подозревает.
— Думаете, не сумевший предугадать, с чем придётся столкнуться, заслуживает жалости?
— Думаю, жалости не заслуживает никто, ибо заслужить её в принципе нельзя. Жалость исходит из душевной избыточности жалеющего, а к жалеемому она не имеет прямого касательства.
— Наконец-то вы это произнесли, — непривычно резко бросил Веня и зашагал в направлении Северной части.
Пару оглушительных мгновений граф Набедренных так и стоял, блуждая взглядом по успевшему растерять шик своего построения полку Резервной Армии. С одного края перед шеренгами кто-то чеканно расхаживал и о чём-то кричал, на том же краю, который вытолкнул ответные динамики, копошилась подлинно мышиная возня.
Зачем они пришли? На что они уповали? Взять и вырвать Петерберг из когтей самопровозглашённых хозяев ситуации? Ах, оставьте это! Да даже если и вырвут каким-то чудесным стечением обстоятельств — так ли много увидят они благодарности от Петерберга, в тех самых когтях уже побывавшего? Неужели они всерьёз надеются, что Петерберг сможет — и захочет — вернуться к послушной скуке того, что в наших широтах принято считать достойной жизнью?
Небывалая наивность!
Не заслуживающая жалости. Конечно, нет.
Небо безжалостно разродилось снегом — будто утомилось от зрелища и решило накрыть его старой простынёй, как и поступают с неугодным хламом.
Граф Набедренных нагнал Веню перед импровизированной амбразурой, которую обойти можно было только по спешно возведённым лесам.
— А ведь жалость чужда росскому характеру — она была столь обширно насаждена нам через европейскую просьбу miserere, обращённую к абсолютному адресату. Но если абсолютного адресата нет, кому сдалась жалость?
— Опять скрываетесь за приверженностью росскому национализму? — вздёрнул бровь Веня.
— С вашего позволения, я бы скрылся под зонтом — снежно! Вы присоединитесь ко мне? Хотя бы чтобы осмеять мой росский национализм.
— Вы его придумали, — скользнул под зонт Веня с видом самым заносчивым, но вновь засмеялся одними глазами. — Такого росского характера, о котором вы толкуете, наверняка никогда не было.
— Бросьте, душа моя. Кому какое дело, если придумано складно? Лет эдак через дцать он обрастёт столь полнокровными деталями, что ставить его под сомнение будет опасно для репутации всякого образованного человека!
— Вы без содрогания заглядываете лет на дцать вперёд?
— Почему же без содрогания? — граф Набедренных улыбнулся. — Лет через дцать мы будем жить в нами же построенном государстве — это уже предлог для беспокойства! Разве нам можно доверить построение государства? О, у нас получится чудовище — очаровательное, занимательное, по-своему милое чудовище. Его фантасмагорические очертания уже сейчас не дают мне засыпать по ночам.
— Раз по ночам вы всё равно не спите, я бы хотел прозревать очертания этого чудовища вместе с вами. Если вы не возражаете.
— С превеликой радостью разделю с вами сию скорбную участь. Вот только сдастся Резервная Армия — и все чудовища грядущего к нашим с вами услугам.
Веня поднял смеющиеся глаза к зонту и наконец рассмеялся сам.
— Граф… А если Резервная Армия сдастся сегодня, вы могли бы… Впрочем, нет, это истинное чудовище! Чешуйка с его спины.
— Не вы ли жаждали чудовищ, душа моя? Договаривайте, прошу вас.
— Вы могли бы уговорить Петербержский филармонический оркестр сыграть почти что в пустом зале?
Чешуйка со спины чудовища блестела совершенно неприлично, избыточно и, пожалуй, безвкусно, но есть особый, священный род безвкусицы, грандиозный и неподсудный.
— Никогда прежде не пробовал, — пожал плечами граф. — Не подворачивался повод.
Уже на мельтешащей гонцами границе Восточной и Северной частей Веня несвоим голосом переспросил:
— И вас не отвращает… чешуйка чудовища? Целиком оно ещё отвратительней.
— Я устроен проще, чем вы, вероятно, вообразили. Когда нечто меня отвращает, я отхожу в сторону и оставляю это нечто в покое. Довольно тривиальная стратегия, не находите? И уж точно не предпринимаю бесконечные попытки рассмотреть поближе.
И спасибо человеческому гению за изобретение метафор. Интуитивно постигаемое множество их пластов позволяет выразить любую мысль, одновременно упрятав её понадёжней на случай дурной погоды.
Граф Набедренных даже вздохнул с облегчением, снова заслышав выстрелы — теперь отчётливей. Что-то определённо происходило, но временные укрепления крыш мешали удовлетворить любопытство.
— Ваши генералы согнали вас под наши стены, как скот, — пробудился хор динамиков; магнитную ленту, судя по повтору тезиса, поменяли, недаром же граф Набедренных настаивал, чтобы Твирин начитал несколько вариантов. — Ваши генералы предали вас. Вы знаете о состоявшихся переговорах, но не знаете, что на переговорах вас и сделали преступниками. Пройди переговоры иначе, вы не расстреляли бы членов Четвёртого Патриархата. Ваши генералы утаили от вас условия перемирия, гибель Оборонительной Армии и правду о положении Петерберга. Вы верите, будто пришли освобождать эти стены, но вы пришли не к стенам — вы пришли к зеркалу. Отразившему без прикрас вашу суть и суть тех, кто отдаёт вам приказы. Вы расстреляли членов Четвёртого Патриархата — в панике за собственные ничтожные шкуры. Петерберг же расстрелял Городской совет — и всех прочих, — шкурой сознательно рискуя. Рискуя, чтобы более никогда не подчиняться приказам тех, чья власть держится на лжи и предательстве интересов своих солдат. Своего народа.
— А мы ничуть не лжём, обращаясь к вам с заранее записанной магнитной ленты, — пропел Веня.
— Мы провидцы, — со всей серьёзностью кивнул граф Набедренных.
В этих магнитных лентах сам он, признаться, не видел особенной нужды — Твирин мог бы беседовать с Резервной Армией и напрямую. На магнитных лентах настоял вечно перестраховывающийся хэр Ройш, отчего-то убеждённый, что с переговоров Твирина живым не отпустят. Понятный, но всё же излишний пессимизм — отпустили ведь.
Граф Набедренных и Веня как раз миновали очередной ненадёжно дощатый мостик с крыши на крышу — и по воздуху разлился штормовой волной грохот. Золотце предупреждал о затычках для ушей, но их, в отличие от театрального бинокля, зонта и некоторых иных мелочей, захватить не удалось.
Обернувшись, граф Набедренных увидел, как в небо тянется первым контраргументом столб грязного дыма. Ну что ж: если на поле уже к увертюре выставлен целый осадный парк мортир и гаубиц, к финалу какая-нибудь да не сдержится.
Удивление вызывал разве что тот факт, что грязный дым струился из очага, будто бы расположенного не на кольце казарм, а внутри его.
Граф Набедренных переборол желание отвлекать расспросами сразу возникших из ниоткуда офицеров разнообразного калибра; те, укрывшись щитами собранных лиц, шли и бежали — вперёд и назад, вглубь Северной части и к её границе с Восточной, вверх по лестницам и вниз по лестницам, не хватало только спуска с неба и подъёма на него.
— Вам известно о потеря… — начали и захлебнулись динамики в следующей штормовой волне грохота, а за ней накатила ещё и ещё одна — но где-то далеко.
— Вы вовремя раскрыли зонт, — нервно усмехнулся Веня.
Это было неожиданно — неожиданно, что человек, сам восторженно отказывавшийся спуститься с крыш, искрившийся воодушевлением от близкой опасности, испытает вдруг страх. Артиллерийские залпы предсказать куда проще.