Страница 52 из 119
Как он теперь понимал, петербержские головы не болели по кассахам потому, что в Петерберге имелась своя головная боль и звалась она таврской общиной. Это в Столице тавры — экзотика и редкость, вовсе не рядовое явление, а Петерберг таврское присутствие чувствует остро. Закрытое сообщество, что там внутри творится — леший знает, но близость к Порту сразу настраивает на определённый лад. Такие соображения Метелину были совершенно прозрачны своей житейской логикой. Но в чём дело с кассахами, постигать пришлось через неприятнейшие эпизоды, прямо-таки на собственной шкуре.
В первую очередь смущало его то, что внешние кассахские черты такими уж приметными вроде не были. У тавров раскосые глаза, яркая кожа и обязательная тяжёлая комплекция — тавра невозможно не узнать, а кассахи сойдут и за росов, и за практически любых европейцев. С тем же успехом можно было бы делить жителей деревень близ Петерберга на росов и чухонцев — теоретически исполнимо, но измучаешься быстро. Нет, теперь-то Метелин кассахов отличать наловчился, но до Резервной Армии в этом умении надобности не возникало.
Во-вторых, кассахской общины — такой, как таврская в Петерберге — в Столице не имелось. И потому Метелин всё не мог взять в толк, что же понуждает изрядное количество новых его знакомцев вообще на кассахов внимание обращать. С таврами ясно: растят свои косы, носят свою одежду, невыносимо коверкают росскую речь, всячески подчёркивают различия, да ещё и принципиально не идут ни служить, ни работать вне общины (и как только Плеть в Академию отпустили?). Кассахи же просто иногда попадались — то тут, то там, и не задумывайся Метелин нарочно, он бы с лёгкостью их не замечал.
Не задумывайся — и не будь он всё ж таки кассахом по тем самым сугубо внешним признакам.
После первой стычки с полудюжиной беспричинных врагов Метелин предпочитал ни с кем из них лишних встреч не иметь. Вот в попытке очередной встречи избежать он и прошмыгнул как-то раз в дверь незнакомого кабака, столь удачно незапертую ранним утром. Над заказом размышлял слишком долго — вернее, не до заказа ему было вовсе, голова гудела от стыда: и зачем свернул с дороги? Зачем сам себя унизил игрой в прятки? Лучше уж ходить битым, чем отпрыгивать крысой в угол. И лучше уж вовсе лежать мертвецом, чем чувствовать, как растёт и крепнет ничтожный рефлекс отпрыгивать!
Метелин поначалу и не понял, отчего хозяин кабака держался с ним до странности приветливо, отчего без спросу поднёс хорошее вино и пряный сыр, и уж тем более — отчего не хотел брать денег. И вдруг за каким-то оброненным словом Метелину открылось, как выглядит вся эта сцена со стороны: хозяин был кассах, а Метелина — в шинели рядового, взмокшего, злого на себя и оттого несчастного — хозяин принял… А, собственно, за кого?
За не успевшего пока освоиться в Столице кассахского мальчика, которому грозили на этой почве неприятности? Так разве он ошибался?
Ошибался или нет, но Метелин почувствовал себя обманщиком: он ведь не бывал на проклятом кассахском плато, он вообще едва представлял тамошнюю жизнь, у него была совсем другая — петербержская, графская, несомненно росская.
Что значит: ворованная, случайная, не принадлежащая ему.
Вот тогда впервые и прокрался в голову вопрос, страшный в своей простоте: не признай его граф Александр Сверславович Метелин, через что пришлось бы ему пройти?
Конечно, он думал о том и прежде — много, в красках, примеряя на себя разные судьбы, подсмотренные по большей части в Академии. Но до Столицы национальная принадлежность в этих фантазиях не играла вовсе никакой роли, потому что принадлежности-то и не было. Леший дери, благодаря знакомству с Плетью Метелин разбирал даже некоторые слова по-таврски — мало, но хоть сколько-то! Кассахская же речь звучала для него не роднее индокитайской.
Тем утром в кабаке он убедился в этом сполна. По одному заходили какие-то люди, многословно здоровались с хозяином, заказы делали без единого взгляда в меню. Вскоре собрались за большим столом — всего человек двадцать, не меньше. Не нужно было быть восьми пядей во лбу, чтобы догадаться: собирались они по делу, и дело это носило характер самый конфиденциальный — хозяин аккуратно заворачивал всех случайных посетителей, а люди за столом хмурились и оглядывались. Метелин, конечно, думал ретироваться, чтобы своим присутствием никому не мешать, но хозяин, подметив, что трапезу он не закончил, замахал руками и велел не смущаться.
Метелин до того оторопел, что поначалу даже послушался. Посидел ещё на другом конце зала и не мигая посозерцал тарелку. Выходило, что у проклятущих внешних признаков — никогда Метелина не занимавших! — в самом деле наличествуют следствия. Когда ему впервые досталось от предвзятых к кассахам сослуживцев, он испытал не страх и не гнев даже, а возмущение ущербной логикой: какой бардак в голове надо иметь, чтобы призывать человека к ответу за цвет волос и остальную физиогномику? Однако же в случайном кабаке физиогномика послужила Метелину пропуском и валютой, а это с необходимостью означает, что в чём-то предвзятые сослуживцы всё-таки правы.
Зрелище сбора за большим столом довершило картину: торчащая занозой таврская община, несомненно, пугает петербержцев, но заноза эта — видимая, наделённая более чем чёткими очертаниями. А вот такая скрытая община — раннее утро, хмурая оглядка, кабак, куда во время застолья никого чужого не пускают, — в известном смысле гораздо тревожней. Здесь уже и неважно, о чём конкретно говорилось на непонятном певучем языке.
И Метелин сбежал, когда хозяин запропал на кухне. Потом мучился совестью — к нему со всей душой, будто он потерянный сирота (сирота и есть!), а он не выдержал, деньги подле тарелки бросил, хотя от платы его отговаривали, угощали искренне.
До чего же дрянное чувство.
И ещё дряннее спустя несколько дней подловить себя на мысли: люди за большим столом были в том числе и изрядно молодые, но все с соляными проседями в смоляных волосах. Видать, ещё один внешний признак — да, случайный, да, содержания в себе не имеющий, да, не заслуживающий хоть какого-то отношения. Не заслуживающий — а Метелин всё равно гадал, как скоро поседеет он сам. Через десять лет? Через пять?
И не случится ли так, что через пять лет он тоже найдёт повод сесть ранним утром за большой стол?
Потому что — сколь бы ни было в том ущербной логики — нечто в самых потаённых глубинах ведь отозвалось, пожелало ведь уцепиться за промелькнувший призрак общности! Глупо, жалко, просто. Когда всю жизнь тот, кто называется твоим отцом, смотрит мимо тебя, опровергая всякий смысл родства, нечто в самых потаённых глубинах терпеливо ждёт своего часа, чтобы всё-таки уцепиться.
Будь она неладна, эта потребность цепляться!
— Любишь ты свой Петерберг, а, граф Метелин? — сощурился Клим, подперев спиной дверь.
Внизу всё галдели и галдели, от галдежа они и поднимались в оплаченную Климом комнату, но Метелина так далеко уже отнесло шальной волной размышлений, что вопрос этот застал его врасплох.
— Какая тебе разница?
Клим досадливо выдохнул, поморщился, кивнул на графин с водкой.
— Тугодум ты. Ну или витаешь где-то. Ты приземлись ненадолго и пораскинь мозгами-то: нам всем Гришаня разболтал про какого-то петербержского взрывателя, которого он, правда, в глаза не видел. Может, брешет — сам, или Петрошка его, или дядька Петрошкин, жильё сдающий, или жилец, взрывателем представившийся. А если не брешет?
— Если не брешет, — пренебрёг предложением выпить Метелин, — взрывателя можно о нынешнем положении дел в Петерберге расспросить. Я бы этого, не стану отрицать, хотел. Но твоих мотиваций не понимаю. Как же полжизни под кассахским плато? Неужто неправда? — сколь мог едко усмехнулся он.
— Отчего же неправда? Правда. И рожа твоя мне по-прежнему противна, ты не подумай. Но не настолько, чтобы выгоду свою упустить, — кривым зеркалом отразил Клим усмешку. — А выгода здесь простая. Я про тебя спрашивал, разобрался уже, что тебе не до выгод — ты ведь не по своей воле на службу подался? А я по своей. Я ж до капитана дослужился, а теперь вот, — приподнял он плечо, — хожу разжалованный. За такую чушь… Хотя не уразумеешь ты, ты нашей офицерской грызни пока не видел. Каждый на местечко потеплее после службы метит, только так друг другу ноги отдавливают.