Страница 17 из 119
— Он Фыйжевску-то отказал в инспекции, — тоже польстилась на папиросу хорошенькая горничная; и зачем только поминала деда-фельдшера? — Сказал, нечего инспектировать, в Фыйжевске хорошо живут, пусть платят весь налог. Сцепился с Жуцким, ух как перья летели! Ткнул этим, как его, которое про лоб?
— Лоббированием интересов родных краёв? — хмыкнул Золотце, в красках воображая, где же растут метафорические перья у безапелляционно лысого Жуцкого.
— Вот-вот! На заседании в микрофон жабой индокитайской породы его назвал.
Микрофоны в Четвёртом Патриархате любили — несмотря на то, что заседательные залы (Золотой, Пурпурный, Лиловый — и ещё полдюжины цветастых) построены были почти столь же удачными акустически, как аудитории Академии. За эту неоправданную любовь Золотце был всем причастным искренне благодарен: и придумывать не надо, как подробности заседаний подслушать, сами орут на весь этаж. Да и Золотцев интерес подозрительным не выглядел — на языке обслуги такой досуг звался «пойдём, что ли, радио послушаем». Столица вообще полнилась треском настоящего радио, чем опять не походила на Петерберг. В детстве Золотца, помнится, и дома буйствовала мода на радио, на приёмники тратились даже бедняки, но затем как-то всё зачахло. Потому, наверно, что радио разговаривало о Европах, европейском боге, европейских нравах, европейских знаменитостях и едва ли не о европейском крое сюртуков, а в портовом городе Петерберге этого добра и перед глазами достаточно, чтобы ещё и уши тем же терзать. Но в целом, говорят, Росская Конфедерация радио ценила — уж Столица-то точно, Золотце убедился.
— А Жуцкой так прямо и утёрся? — уточнил он для порядка, изучая индокитайскую как раз шелкографию, надоевшую кому-то из парчовых мешков и пылившуюся теперь в этой кладовке. И ведь роскошество немыслимое, не новодел, а подлинник эпохи древних династий, грифончиков с неё можно выручить на два десятка налоговых выплат. Оттого — где там? — в Кирзани и такой процент неимущих, что в Столице шелкографии как перчатки меняют.
— Дык с Тепловодищевым ни с того ни с сего Дубин согласился — и все так и сели.
— Ох ты ж что творится.
Дубин был тяжеловесом запредельным, обслуга величала его «дед-кувалда». По большинству проблем мнения он придерживался самого средненького, зато если уж попадала ему раз в сорок лет вожжа твёрдой позиции под хвост, носители противоположных точек зрения могли заранее заявлять об отпуске и отправляться в утешительный европейский вояж.
Это Дубин ещё месяц назад громыхнул: ну закрылся Петерберг и закрылся, молчит и молчит — у Петерберга специфика, там целая армия ради этой специфики поставлена, армия, мол, разберётся. Для моря, мол, всё равно не сезон, увеличим нагрузки на железную дорогу, переждём.
Спасибо дубоголовому Дубину за предоставление Охране Петерберга свободы разобраться, но анекдотично же до колик! Теперь-то кто в Четвёртом Патриархате поумнее локти кусают, а всё равно не решаются на внятную реакцию — Дубин не велел. Втихаря засылают шпионов, вот только о каждом шпионе Золотце исправно извещает хэра Ройша, а там уж они с Охраной Петерберга как-то решают вопрос — те, пройдя через кольцо казарм, словно растворяются. Четвёртый Патриархат изъёрзался весь, да раньше надо было думать. Шпионы тогда хороши, когда на товарный поезд вскакивают скорее, чем необходимость в них станет ясна каждому дубину. Вот уж практическим подтверждением этого закона природы Золотце всяко мог похвалиться.
— Сладкий!
— Котик!
— Что-что ты сказала?
— Нет, погоди… — расслышал Золотце из-за двери сразу два знакомых голосочка и еле удержался от глупого смешка: вот точно такая история у батюшки приключилась, он в её финале себя несчастным воздыхателем какого-то лорда объявил, от безысходности пустившимся в распутство. Дамы, конечно, с готовностью и любопытным сочувствием очаровались скандальным сюжетом, претензии свои отозвали, но то в Британии было. В Росской же Конфедерации этой дешёвкой не откупишься и тем паче не покоришь дам — для покорения запретность нужна, диковинность и угроза тюремного заключения.
Откуда следует вопрос: а Золотцу-то как выпутываться?
— Гийом!
— Мсье Бюаш!— возникли дамы на пороге.
Одна — как раз вторая самая хорошенькая горничная, из Канцелярии. Другая была не во вкусе Золотца, зато шепнувшая из страсти про таврского вожака.
Третья, оторопевшая, сидела подле на пуховом одеяле.
Золотце понял, что ничего лучше батюшкиного метода сейчас не выдумает, а потому понадеялся подменить один трагизм другим трагизмом — более уместным на росской территории, нежели роняющее рафинированных европейцев в обморок пристрастие к своему полу. У нас, в конце концов, города бунтуют и без вестей закрываются.
— Так я и знал, что этим кончится! — заломил он руки, по-прежнему давясь весельем. — Так и знал… Новая жизнь, выдумал тоже, тьфу. Не стоило даже пытаться — это, в конце концов, нечестно, грязно, низко! И делает только больней.
Спасала Золотце лишь мысль о том, что батюшка-то тысячу лет назад наверняка нёс околесицу ещё несуразней и пошлее.
— Выходит, сладкий, это правда? — пролепетала горничная из Канцелярии.
Золотце уронил кивком голову, чтобы не выдать себя перекошенной физиономией.
— Котик, зачем же ты молчал? — охнула горничная не в его вкусе.
— Да ты плачешь, милый! — разглядела-таки выступившие слёзы хохота горничная, сидевшая с ним на одеяле.
Золотце от души всхлипнул. В ту же минуту его принялись гладить три пары нежных ручек, что означало: бесконечные расспросы о новостях из Петерберга эффект возымели самый романный, жадные до всех форм любви горничные давно сочинили ему петербержскую судьбу на своё усмотрение и теперь оной упиваются. Ни одной мелодраматической подробности он пока не озвучил, а горничные уже со своим воображением договорились. Оно, конечно, не гарантирует, что и впредь удастся избегать выцарапывания глаз, но чем уж богаты.
— Ну не убивайся, сладкий! — ворковала горничная из Канцелярии. — Я знаю, что тебя утешит: скоро всё-всё про Петерберг твой прояснится. Прояснится, ты не бойся. Вот только что Тепловодищев прикатил, ему писульку из Европ в руки сунули, а он ка-ак заголосит: чего, мол, мы ждём? Срочное, мол, заседание уже объявил кто? А коли срочное — это, стало быть, всего за два дня соберутся. Ну, может, за три. По Петербергу заседать будут, по нему одному!
Золотце нахмурился: заседаний Четвёртого Патриархата, посвящённых именно Петербергу, прежде не созывали. Заседание — это ведь когда все-все члены являются, по протоколу не больше четырёх единовременно могут отсутствовать. А чтоб такая прорва надутых господ обсуждала всего один вопрос, нужен взаправду весомый повод.
Ох, неужто разобрались наконец?
Горничная не в Золотцевом вкусе на горничную из Канцелярии бросила взгляд столь гневный, что странно даже, как та от него не задымилась.
— Ты и не разумеешь, небось, о чём писулька! И не «писулька», милочка, а телеграмма.
— Да какая разница, главное — заседать будут. Она ж не из Петерберга, а из Европ! Что Европы-то знать могут такого, чего у нас не слыхали?
— А вот и могут, — клацнула зубками горничная не в Золотцевом вкусе и с торжеством обернулась к нему: — Европы, котик, телеграфируют, что в Петерберг новый наместник должен был в том месяце приплыть. А от него ни слуху ни духу. Теперь-то точно инспекцию направят!
После того, как весть прозвучала, минуло ещё полчаса нежных ручек — и в эти полчаса Золотце накрепко запомнил походку каждой устремившейся по позвоночнику мурашки. О таком надо немедля слать голубя, но от горничных попробуй сбеги, тем паче когда они тебя утешают. До вечера Золотце всё же терпеть не стал, сослался на соусы — пусть утешения и перемещались потихоньку за известную грань, суля обернуться действительно редким сладострастием.
Вот тогда Золотцева история про повстречавших друг с другом дам была бы позадорней батюшкиной, но пришлось честно сказать себе: с мурашками имени нового наместника так и так ни лешего бы не вышло.