Страница 21 из 95
Метелин не выдержал, отвернулся к стене — хоть и глупо прятать лицо.
— Спасибо, — совладать с голосом тоже не вышло. — Спасибо, правда. Что я должен сделать — подать прошение? На чьё имя, в какой форме, через кого?
Он понимал даже теперь: это всё проклятое влияние момента, ему невозможно противостоять. Через неделю, через день, через час он обязательно пожалеет о данном Гныщевичу согласии. Спросит себя: какого лешего, какая Армия, какое бегство, к чему? Задумается, так ли плохо было угробить себя вместо расстрела пилюлями, и что теперь делать, где искать этот «второй раз», как начать сначала.
Через неделю, через день, через час.
А сию минуту — перед лицом такого волнения о его никчёмной судьбе — сопротивление даже и не зарождается в душе.
Потому что никто прежде хоть сколько-нибудь сравнимого волнения не проявлял.
Гныщевич отвернувшегося Метелина обошёл, но в спрятанное лицо вглядываться не стал — наоборот, как до того рубашку, ткнул прямо в руки помятую бумагу. Метелин попробовал вчитаться в кривые строчки, но не преуспел — только вперился в бурое пятно именной печати наместника.
Гныщевич покачал головой:
— Я не только твой импресарио, я ещё и твой душеприказчик, забыл? Я уже донёс твоё ходатайство до господина наместника, и тот его принял. Он настоятельно рекомендовал выезжать сейчас же, без прощаний и прочих sentiments.
Метелина тряхнуло. У него было очень много вопросов и очень мало сил их задавать.
Точно во сне, он сложил бумагу и не нашёл, куда её убрать. Гныщевич уже открыл дверь — и никто ему не помешал. Стражи подле камеры не обнаружилось — да и вообще в этой части казарм было безлюдно и тихо. Они шли целую сонную вечность — и никто их не останавливал, не задерживал, не окликал. Только сапоги и стучали.
Метелин не мог поверить, что сейчас покинет Петерберг — как в это поверишь? «Quelle absurdité», — сказал бы Гныщевич, но он молчал.
Когда же им попался первый постовой, откуда-то тотчас взялось пальто, шарф, перчатки. Гныщевич протянул Метелину ещё какой-то конверт с бумагами и увесистый кошель. Метелин кивал, вроде бы даже что-то говорил; покорно вышел из казарм на внешнюю сторону.
Утро было свежим и прохладным — как воображаемое утро расстрела. В двадцати шагах мирно пасся уже готовый к дороге гнедой жеребец.
Говорить было нечего, обниматься Метелин тоже не полез — раз сказано «без прощаний и прочих sentiments», значит, так тому и быть.
И оборачиваться он не стал.
Боялся не то навернуться с коня, не то того, что нечто перевернётся внутри.
Глава 28. Высказывание
— Вы, дорогие мои, без сомнения, знаете, что произошло, — многоуважаемый глава Академии господин Пржеславский заложил руки за спину. — Думаете, вы совершаете переворот? Ах, юные мои господа! — он издал добродушный смешок. — Разве что в собственной жизни, поскольку с тем из вас, чья причастность к случившемуся будет обнаружена, Академии, увы, придётся расстаться.
— А вам, следовательно, придётся расстаться со стипендией и койкой, — подхватил строгий секретарь Кривет. — Не с худшими стипендией и койкой в городе, подчеркну. Подумайте, стоит ли ваше высказывание того, чтобы рисковать положением йихинского студента?
— Высказывание… Вы небось почитаете себя идейными? Но содержание ваших опусов можно сыскать в любой городской сплетне. Всё, чего вы добьётесь, — это бросите тень на Академию и своих однокашников да получите частную аудиенцию у Охраны Петерберга, — Пржеславский иронически поднял брови, и в зале невольно рассмеялись. — Конечно, я понимаю, что у всякого свои плотские фантазии, но, дорогие мои, давайте-ка ходить за истязаниями в индивидуальном порядке, а?
Скопцов почувствовал, что краснеет. Вот ведь ирония: с одной стороны, казалось бы, во всём и дословно он был с господином Пржеславским согласен, а с другой — лениво-снисходительное его отношение почти обижало, поскольку, выходит, даже господин Пржеславский не понимал всей серьёзности произошедшего.
А произошло вот что: вчера поползли слухи, будто на север города подвозят строительные материалы, поскольку намереваются Петерберг в самом деле расширять. Скопцов знал, что генерал Стошев, устав препираться с другими, просто махнул рукой на налог и безотносительно к оному велел солдатам закладывать фундамент второго кольца казарм — ведь городу в любом случае требуется раздвигать границы, а с Городским советом можно будет договориться, когда строительство наберёт ход. Слухи же о том, что возводить новые казармы заставят всех трудоспособных петербержцев — принудительно, бесплатно, — бродили и того раньше, нарастали с каждым днём — крещендо, как сказали бы граф Набедренных или Золотце. А вчера достигли наконец пика.
То было вчера. Сегодня же утром, выйдя из общежития и жалея, что не захватил с собой перчатки, Скопцов шагу не успел сделать, как наткнулся на неё.
На листовку. А потом ещё на одну, и ещё. Листовки висели по всему Людскому — отпечатанные кем-то, неаккуратно наклеенные на каждую дверь — и каждая из них кричала: «Долой Охрану Петерберга!».
Скопцов кинулся было их снимать, но тотчас понял, что это бессмысленно. Все уже видели, все уже обсуждали, все уже косятся на него за попытку сорвать кое-как налепленную бумагу. Будто это он, Скопцов, делает что дурное! Будто он один понимает, чем могут быть чреваты нападки на Охрану Петерберга! Когда Скопцов дошёл до Академии, та не гудела даже — ныла, как колокол, готовый побежать трещиной от заключённой в нём энергии. Первая лекция прошла в штатном порядке, но уже вторая оборвалась — господин Пржеславский и секретарь Кривет собрали всех имевшихся студентов и вольнослушателей в большом зале (который отпирался обычно только в последний день семестра) и объяснили то, что хотел бы объяснить неведомым мятежникам сам Скопцов: это не высказывание, не переворот, не жест. Направленная против Охраны Петерберга листовка — это лишь способ запятнать Академию и разозлить солдат.
Разозлить единственную вооружённую силу этого города.
Как можно совершить подобную глупость?!
Не говоря уж о том, что в листовке была написана откровенная ложь — а если и не ложь, то сплошные передёргивания.
Эй, петербержец!
Нравится тебе платить за то, что ты решил СПЕРВА выучиться, а потом уж заводить жену?
Нравится БЕСПЛАТНО строить дома тем, кто ходит при оружии? Вооружённым МУЖЛАНАМ, знающим только покер и шлюх?
Сегодня ты строишь им дом, завтра подносишь еду, послезавтра — ЧИСТИШЬ САПОГИ.
Сегодня ты учишь историю, медицину и математику, а они — как сломать тебе руки и ноги, если ты косо на них посмотришь.
Охрана Петерберга ПАРАЗИТИРУЕТ на нашем городе, НЕ ДАЁТ свободно вздохнуть, НАСИЛУЕТ наших женщин, ПЫТАЕТ наших мужчин. Охрана Петерберга — это то, почему ты до сих пор не видел текущей в двадцати километрах от города Межевки. На ружья Охраны Петерберга пойдут твои налоги.
Хочешь жить спокойно?
Хочешь научиться плавать?
Долой Охрану Петерберга!
Дети Революции
Смешно! Скопцову буквально-таки хотелось отыскать этих «детей революции» и объяснить им, что, нет, налоги не пойдут на ружья Охране Петерберга, и знают в ней не только покер и шлюх, и агрессия, которая действительно иногда от солдат исходит, как раз подобными бумагами и провоцируется…
— В общем, дорогие мои, — заключил господин Пржеславский, — думается мне, что подобает вам за такие грехи наказание. Поэтому сегодня никаких лекций больше не будет, а будут вместо этого студенты Академии Йихина ходить по городу Петербергу и снимать со стен листовки, все до одной.
— Да это ж не мы! — закричали из конца аудитории.
— Не вы? А мне почему-то кажется, что именно вы, — Пржеславский поднял над головой листовку, — иначе как вот это оказалось наклеено внутри Академии? А? Впрочем, если и не вы — может быть и такой казус — отвечать всё равно вам. Да, да, и нечего шуметь! Академия — в Людском районе заведение главное, а студенты, известное дело, все дурни. А значит, дорогие мои, даже если бумажки расклеили не вы, подумают всё равно на вас. И ваше дело — от подозрений очиститься. Учтите: узнаю, кто отлынивал, — до весны будете снег со ступеней Академии мести. А теперь шагом марш!