Страница 17 из 95
— Он понимает, что ты ездишь на «Метели».
— Ну если так судить…
— Они не выпускали меня в город и в Академию, чтобы ты за мной пришёл, — не удержался вдруг Плеть. — Это шантаж. Обычный шантаж. Цой Ночка хочет твоих денег…
— Нет, он хочет моего уважения, — неожиданно спокойно усмехнулся Бася, — это даже flatteusement, не находишь, лестно? Община никогда не мыслила только деньгами, и странно, что ты вдруг решил так счесть.
Плеть промолчал.
В голове его всегда было просторно, сухо и ясно, и оттого так отчётливо и прямо в прозрачном её воздухе виделось, как отвратительно происходящее. Настолько, что он неправомочно обвинил Цоя Ночку в сугубой меркантильности.
Но почему? Потому ли, что летом Бася обещал не пускать его больше на ринг? Но Плеть не гнали на ринг. Не гнали, даже когда он попросил.
Это было позавчера. Цой Ночка не видел нужды разговаривать, но Плеть заметил, что Тырха Ночка недоволен отцом. Отцом и всем остальным миром.
Именно средний сын предлагал общине полностью уйти в Порт — «награбит’ денег на выплаты нового налога, ежели так им оно надо». Цой Ночка такие разговоры полностью пресёк, и сыну его оставалось только кипеть под плотно придавленной крышкой.
«Если ден’ги так важны, пустите меня на ринг, — сказал ему позавчера Плеть здесь же, в „Тухтобе“. — Я отработаю то, что должен общине».
Тырха Ночка злился на отца, а потому испытывал невольное расположение к тому, крышку над кем придавили столь же плотно — пусть иную и по иным совсем причинам.
«Незачем тебе, — ответил он с братской снисходительностью. — Наместника нашего меняют, э? Слушок ходит, он решил по такому делу во все тяжкие пойти. Бои прикрыт’. Прикрыт’ не прикроет, а кому-нибуд’ хвост прищемит. Облава будет, сер’ёзная. Да и куда тебе на бои? Скол’ко уж прошло, ты и разучился совсем».
Плеть не ждал всерьёз, что его пустят. Он не хотел. И всё же попросился.
Может быть, затем, чтобы проверить, есть ли у него право слова хотя бы в этом.
— Твоё положение — ещё не худшее в этом мире, mon frère, — Бася не отошёл от своей горячности, но, как срываются порой люди в крик, его от злости иногда срывало в смех, — а вот граф Набедренных привёл в Академию оскописта. Что ты знаешь об оскопистах, а? Община строга, но она строга, как хороший отец. А вот там, в салонах — настоящее рабство.
— Сироты?
— Говорят, или ещё кто похуже. Собирают с улицы, чик, и всё. Я на этого оскописта посмотрел — обычный, в общем-то, человек. Учёный, bien informé. Но, знаешь, если тебе косу отрезать, она всё-таки обратно отрастёт, что бы мы там ни говорили другим.
Плеть снова предпочёл промолчать.
— Это я к тому, что оба вы — слуги своих хозяев. Да что там, все мы — слуги. Мне всегда казалось, что дальше — то, что за пределами данной тебе situation, — это вопрос воли. Но ежели ты оскопист — то, может, и нет такой воли, которая могла бы что-то переменить. А пока мы не оскописты, — Бася поставил на стол локти и наклонился вперёд, — из «Тухтобы» ты идёшь со мной.
— Цой Ночка обидится.
— Не обидится. Говоришь, его волнует, что я езжу на «Метели»? Пусть поездит на своей и сам оценит, есть в этом какая польза или нет.
Перед последней фразой Бася сделал короткую торжествующую паузу, и Плеть почувствовал, как хрустящая короста невыплеснувшейся обиды с шипением в нём проседает. Конечно, Бася не забыл. Просто не мог он прийти с пустыми руками и не мог принести того, чего просил Цой Ночка, вот и сочинял эти две недели такой подарок, которым можно за Плеть откупиться.
— Своими руками эскиз нарисовал! С конями, всё как полагается. К ювелиру гонял мальчика Приблева, но принимал сам, сам, красиво вышло.
— Думаешь, Цою Ночке хватит?
— Ему хватило, — Бася самодовольно улыбнулся, но самодовольство выветрилось само, и быстро. — Я знаю, что это временно. Любые подарки — временны… Но у меня ведь нет ничего постоянного. — Он поднял глаза на Плеть и без радости поправился: — Почти ничего.
Плеть молчал. Ему всегда было просто чувствовать, требуются ли слова.
Бася вдруг скинул шляпу, швырнул её на стол и уронил лицо на руку, зарывшись пальцами глубоко в лохматые волосы.
— Я об этом думал. У Метелина есть всё — или почти всё, — и он всё положил, целую схему выстроил, чтобы это разрушить. И я думал: будь всё у меня, неужели я бы тоже стал? Неужели дело в этом, всё так просто, и я просто ценю то, что есть, потому что сначала у меня ничего не было? Je crois pas, не верю я! Такое скотство: я ведь и правда теперь не бедствую, мне бы плюнуть на этот завод да жить для себя. А я не могу! Я тогда ещё, в прошлом году, кучу работников поувольнял, а на их место взял кого помоложе. Понимаешь, да? И желательно бессемейных, чтобы ничто их не обременяло, ничто им не мешало… Тьфу! И теперь они у меня просят прибавки к жалованью. А я могу им дать её или не могу? Я — могу. А если меня не будет?
Плеть молчал. Бася говорил быстро, зло, сверкая глазами из-за пальцев, как из-за решётки.
— А Метелин… Всё это выдумал, весь завод, для того только, чтобы папаша им погордился немного, а после с размаху разочаровался. Чтобы потом, когда все забудут, каков он на деле, Метелин-то, когда все будут помнить его уже только светочем, прекрасным сыном, замечательным дельцом, юным exemplaire, выкинуть что-нибудь… Как можно более — в его графском представлении — гадкое. Желательно — для символизма, чтоб его к лешему, — пойти на бои, засветиться там поярче, а ещё лучше — умереть. А завод? А люди на нём? А я? Проклятый Драмин смеётся над налогом, потому что у него есть деньги. Потому что он не знает, что в течение недели-двух putain de merde граф Метелин хочет всё это разрушить. И вот что мне делать? Я же просто управляющий, я никто. Я мог бы Метелина обмануть, на бои не пустить, но что толку? Он ведь найдёт способ убиться и без меня.
Бася ожидал от Плети поддержки. Тот мог бы спросить, чем так уж страшна гибель Метелина; случайность убивает куда больше людей, чем намерение, но вещи покойника не кидаются мигом переставлять. Неужто Бася полагает, что сверни граф Метелин шею случайно, управление завода тоже сменится?
Но озвучивать вопросы не требовалось. Бася читал их сам.
— Ты видел Метелина-старшего? Папашу нашего графья? — закатил глаза Бася почти с удовольствием — по крайней мере, собственный гнев его забавлял. — Такого записного труса и лентяя ещё поискать надо. Пока денежка капает, всё у него чудесно, и пальцем о палец шевелить не надо. Было у меня с ним un rendez-vous d'affaires, лучше б и не встречались. — Он скорчил жалостливую гримасу: — «Вы там только поаккуратней, молодые люди, поаккуратней, не увлекайтесь чересчур, а то выйдет что». Я его спрашиваю: что выйдет-то? Он только морщится: «Что-нибудь». — Бася задумчиво скривил губы. — Всех вокруг боится. Самый виноватый, что ли? Тьфу. Но одно я на той встрече понял однозначно: разрушать — это у них семейное. Графьё хочет разрушить покой папаше, папаша, чуть что, порушит со страху все дела сыночка и не поперхнётся. И неважно, застрелится сыночек, станет звездой боёв или как ещё попортит себе le bon renom. Понимаешь? Неважно! Разбирать никто не станет, только заводы закрывать! Стоит Метелину умереть — конец заводу. Стоит ему пойти на бои и умереть там — конец заводу. Стоит ему пойти на бои, не умереть, но разругаться со старшим Метелиным в пух и прах — конец заводу, — Бася устало потёр лицо ладонями. — Я очень старался найти хоть какой-нибудь выход, но всё никак не могу.
— А должен ли ты искат’ выход? — тихо спросил Плеть. — Это его завод.
— Настолько же, насколько мой папаша-пьяница мне папаша, — отчеканил Бася. — Что кому принадлежит, определяется не тем, кто что родил, а тем, кто что воспитал. Этот завод — таким, какой он есть теперь, — построил я. — Бася посмотрел Плети прямо в глаза — так твёрдо, будто слова его были единственным, во что он вообще верил: — Этот завод — мой.
И тогда Плеть вдруг понял. Понял, почему его обижали и злили действия общины. Понял, почему решился заговорить с Тырхой Ночкой, почему попросился на ринг, хотя знал, что его не пустят.