Страница 8 из 59
«Зато каков колорит!» — возражал За’Бэй. Он, впрочем, и сам немедля стал частью этого колорита: поселился в общежитии, довёл до ума свой росский, перезнакомившись со всеми подряд студентами, но продолжил мести тротуары совершенно обескураживающими шароварами, покачивая в такт удивительно длинной прядью не остриженных вместе с прочими волос. Прядь оплетали цветные нитки, и Жорж поначалу решил, что это что-то национальное. За’Бэй пытался было нести какую-то ахинею в эстетике графа Набедренных (витальная, мол, сила и элемент религиозного таинства, нити намертво вплетает под хоровые песнопения дюжина престарелых девственниц), но всё-таки капитулировал и признался: «Да просто так. А все поглядывают с уважением — как на таврскую косу».
Все вообще поглядывают — сам молодой граф Набедренных и иностранец в шароварах! Болезненная элегантность и шлёпанцы на босу ногу, любо-дорого поглядывать. Жоржу было даже отчасти обидно, что в его собственном облике ничего запоминающегося не имелось. Он раздумывал сказаться больным на недельку-другую и вернуться в Академию хотя бы при бородке да фигурных усиках. И постаромодней, непременно постаромодней — как на батюшкином портрете полувековой давности. Только батюшка засмеёт.
Батюшка засмеёт, а список отчётных тем почти весь в конспекте, не зря в секретариате на префекта курса нарвался. Со списком можно и дома запереться, чтоб к следующему концерту Петербержского филармонического оркестра быть уже в усиках, но и в учёбе не отстать.
Вот, к слову, и повод сыскался манкировать деликатной просьбой префекта курса. Ежели Жорж сам в Академии показываться не будет, как ему метелинскую репутацию спасать?
Префект курса, правда, дал понять, что куда сильнее метелинской репутации его тревожит спокойствие в коридорах Академии.
— Граф, — озадачился Жорж, когда они уже свернули на Клюмскую улицу, которую За’Бэй обозначил конечным пунктом прогулки, — а наш устав всё-таки презирает сословные различия или так?
— Планируете составить на меня жалобу за срыв учебного процесса концертами симфонической музыки?
— Предположим. Вас наказывать будут как всякого студента или сообразно статусу?
— Наказывать — как всякого, — вмешался За’Бэй. — А костерить на всех углах — сообразно. Резонанс!
— А префектом становиться не желаете, — в сторону вздохнул граф Набедренных. — Срываете мне программу реформ неуместным кокетством.
— Префектом! — помотал За’Бэй кучерявой головой. — Мне про резонанс только вчера сосед по комнате разъяснил, он в лирическом настроении пришёл. И мы, между прочим, пришли, — и бросился к парадной высоченного (в шесть этажей!) доходного дома. — Одолжили с утра ключи, грех не дойти до замка.
Те, кто одолжили За’Бэю ключи, снимали жилище под самой крышей — тесные комнаты с низкими потолками в балках перекрытий, продуваемые и непригодные для зимы. Наверняка самые дешёвые во всём доме, каморка сторожа — и та презентабельней. За’Бэй уверенной походкой продвигался вперёд, ничего не объясняя и нигде не задерживаясь. Довёл их с графом Набедренных до совсем уж неприглядного, паутиной поросшего закутка и взлетел по приставной лесенке. Лесенка только и успела качнуться, а им с графом Набедренных уже рванулся в лицо пьяный вечерний воздух.
— Прошу, — свесился За’Бэй из люка на крышу.
Когда Жорж совладал-таки с непредвиденным союзом кружевных манжет и занозистой лесенки, За’Бэй уже разглядывал на свет бутылку вина. И в частности, её пробку — шарить по чужому жилью в поисках спасения явно претило размаху его натуры.
Граф Набедренных невозмутимо извлёк из нагрудного кармана изящный штопор.
— Освоение одного индокитайского духовного учения подразумевает послушание, состоящее во внимательном отношении к явлениям окружающего мира, которые упускает обыденное сознание. — И, переждав произведённый эффект, прибавил: — Но только на пару недель, дальше следует стадия отрицания существования окружающего мира.
— Мы будем готовы, — кивнул За’Бэй, залихватски хлопнув пробкой. — Напишите завещание, такой штопор не должен уйти с молотка.
— Штопор и молоток… — нездешним голосом молвил граф Набедренных. — Гуляка и плотник, вертопрах и честный труженик.
— Звучит как задел на политическую партию, — вынес вердикт Жорж. — Турко-греческую, поскольку подлинная демократия обитает только там.
— Приземлённо мыслите, мой друг! Гуляка и плотник — это одно целое, две половины действительно совершенного человеческого существа, алхимического ребиса. А штопор и молоток — тайный знак, коим следует отмечать вехи сего сокрытого пути.
— Если я начерчу штопор и молоток вот за этим дымоходом, — встрял За’Бэй, — вы догадаетесь обойти его и посмотреть наконец на город?
— …А впрочем, политическая партия с алхимической основой… — продолжил было граф Набедренных, но За’Бэй обхватил его за плечи и подтолкнул вверх по всё ещё дышащему теплом гулкому скату. Жорж управился без посторонней помощи.
А за дымоходом был город.
Весь-весь, до самого моря (всё-таки в шесть этажей дом!). И до самого моря город затопило последним октябрьским солнцем, от которого почему-то першило в горле. Жорж не глядя протянул руку за вином и с детской какой-то благодарностью всей новой студенческой жизни разом спросил себя, сколько ещё не виданных доселе удовольствий способна будет выдержать его — отнюдь не алхимическая и уж точно не совершенная — душа.
Глава 3. La pratique rend parfait
— Это сколько же у нас получается? — медовым тоном спросил Гришéвич и укоризненно покачал головой. Замерший перед ним студент был сантиметров на тридцать выше и года на два старше, но умудрился так сжаться, что разница почти не чувствовалась. Глазёнки его бегали из стороны в сторону, пытаясь за кого-нибудь зацепиться, но чёрное крыльцо Академии и широкая спина Плети надёжно закрывали экономическую операцию от всех чересчур любопытных.
— Тебе вопрос задали, — нетерпеливо гаркнул Метелин.
Гришéвич повёл плечом. Приподнял бровь.
— Д-двадцать, — пролепетал студент.
— А обещали мы сколько?
— Шестьдесят.
— Шестьдесят грифончиков. Soixante, — кивнул Гришевич и ткнул студенту в лицо купюрами. — Это шестьдесят?
— Нет, — понуро отозвался тот.
Сопротивления он не выказывал, и это было скучно. Гришевич любил скучать, поскольку именно в скуке состоит залог успеха и благоденствия.
— Как же так получается, что мы слова не держим? — пропел он, схватил студента за пояс и резко притянул к себе. — Пряжечку нацепили, а совести не прибавилось? Это разве йихинцу по званию? По званию, скажи мне?
— Мне больше не дали! — залепетал студент в панике. — Я просил! Отец и так интересуется…
— Ат-та-та, — прервал его Гришевич, легонько дернув за нос, — это что у нас такое? Разве мне твой отец обещался? À d'autres! Никак нет, обещался ты — твои слова помню, а отца твоего не видал. Как день столичный вижу, стояли мы с тобой здесь вечерком эдак позапрошлым, и клялся ты мне, что принесёшь шестьдесят. В свои-то годы мог бы уже не клянчить с папаши. Самому деньги нужно добывать с младых ногтей!
Метелин за спиной чуть заметно фыркнул. Гришевич мысленно отметил, что по этому поводу с ним следует конфиденциально побеседовать.
Студент молчал.
— Так и быть, от широкой своей души прощаю на сегодня. Только долг донеси — и сочтёмся, — подсказал Гришевич. — Сколько это ты мне, получается, должен?
— Сорок, — чуть ободрился студент. Гришевич снова покачал головой.
— Ат-та-та. Какие же сорок, когда семьдесят?
— Как семьдесят? — студент побелел.
— А как не семьдесят? Или у меня, хочешь сказать, что-то не так с арифметикой? — прошипел Гришевич через зубы, но тут же откинулся назад и обратился к аудитории: — Эй, mes amis, сколько он мне, получается, должен?
— Семьдесят, — коротко отозвался Метелин.
— Сем’десят, — поддержал Плеть.
— Видишь? Mes amis не ошибаются. Говорят, семьдесят. Толк знают, — Гришевич, так и не отпустивший пояс студента, встряхнул его для острастки и ясности. — Тебе сколько дать, денёк или два?