Страница 54 из 59
Десятилетний Дима всё это с терзающей ясностью сознавал.
«Виноваты мы, видать, Димка, что-то не так сделали, раз не живётся в роде Скворцовых женщинам, — тоскливо бормотал отец. — Хотя что мы! В Росской Конфедерации не живётся. А ведь без них… Эх, Димка!»
И заплакал.
Вдовец Еглаи, солдат, от дочки, конечно, не отказался, но и уследить за ней не мог — отдали в интернат, «подальше от рода Скворцовых», навещал он её иногда. Только и повелел, что назвать в честь матери — тоже Еглаей. Скопцов и сам её частенько видел: очаровательнейшая улыбчивая девчурка с боевым, в деда, характером и зелёными-зелёными глазами. Конечно, она полагала, что мать её умерла родами — да не очень о том и переживала, в детские годы подобное разве кого волнует?
И, конечно, правды она не узнает.
Никто не заслуживает знать, что его собственная мать повесилась от одной только мысли, что тебя родила.
— Ну слушайте, парадоксы демографические — это одно, а я же совершенно о другом толкую! — объяснял тем временем господин Солосье Хикеракли, не замечая, к счастью, переживаний Скопцова. — Боязно, что за первой аферой ещё сорок восемь прыщами вскочат. Ну кто ж откажется от лёгкой наживы, шантажом добываемой? Пара слов, одно письмецо какое-нибудь завалящее, признание осматривавшего студента — и всё, живи себе в золоте да алмазах, если жертве репутация дорога.
— Не скажите, — вырвалось у Скопцова, и он сам себе удивился — и услышал, как неприятно дрожит его голос, — парадоксы демографические ведь нельзя оторвать от… другого. То, что ситуации вроде нынешней случаются, уже говорит… Ведь нельзя же думать о благосостоянии аристократов и уверенности в родстве — а это, о, это важные вещи, я не спорю! — но нельзя думать о них и забывать о том, с какой… с какими сложностями они сопряжены, как болезнен для росов этот вопрос!
— Так мы и не о росской женщине говорим, — с лёгким раздражением бросил господин Солосье, но мгновенно поправился: — Впрочем, нет, неважно, что это я! Вы всё верно излагаете — вопрос наиделикатнейший, конечно. Тем и жутко, что вся афера на такой завязана!
Скопцов улыбнулся и хотел было сказать, что с ним вовсе не нужно настолько уж деликатничать, но не успел, потому что Хикеракли громко загоготал:
— Экий ты, господин Солосье, ты ж моё золотце! И о том подумать успел, как ситуацию вывернуть, чтоб себе алмазов раздобыть, и о том, как нежных мира сего не обидеть, неосторожным словечком-то не задеть! А я уж решил, у тебя только ювелирное дело в крови, — господин Солосье открыл рот, чтобы нечто с негодованием ответить, но Хикеракли снова перебил, замахав руками: — Нет-нет, не серчайте, господин Зо-лот-це, вы ж мне так весь образ попортите. Золотой вы человек!
Господин Солосье возмущённо искал подходящую реплику, но на сей раз его перебил хэр Ройш:
— Не переживайте, господин, гм, Золотце, он мог вас и куда хуже обозвать. Например, Гныщевичем. Трудно что-нибудь поделать с тем, что досуг этого человека за пределами пьянства заключается в выдумывании нелепых имён и названий объектам и субъектам окружающей действительности.
Ремарка эта была исключительно едкой, но Скопцов с приятным удивлением уловил в ней определённую теплоту, даже ласку. Так шутят давние друзья и крепкие приятели — и если первыми Хикеракли и хэр Ройш определённо не являлись, то могло же случиться так, что успели стать вторыми? А ведь это тоже со стороны абсурд.
Но абсурд это, только если смотреть поверху. А если приглядеться внимательнее, то заметно, что, к примеру, и разноцветные сапоги Хикеракли, и неаристократически короткая стрижка хэра Ройша есть проявление некоей непокорности — здравому ли смыслу, привычному ли укладу, не столь важно. Если не судить по обёртке, то ясно, что самым неожиданным людям иногда будто судьбой предписано сойтись, только редко это бывает, потому что мало кто готов без страха нутро своё выложить.
И выходит, главная ценность Академии именно в том и состоит, что вот так просто, в «Пёсьем дворе» под кружку пива, без исповедей и надрыва, она выворачивает людей наизнанку, позволяя им минуть обёртки и заметить друг в друге то, что куда как обёрток важнее.
Глава 20. Аферисты
Золотце был уверен, что от кораблей его вывернет наизнанку. Ещё в Пассажирском порту, прямо на трап.
Не по причине морской болезни, конечно, а по причине болезни деловой: надо же было додуматься, надо же было впрячься в это ярмо, надо же было польститься! После нескольких месяцев на верфях, казалось Золотцу, морем путешествовать никогда уже не будет в радость. Однако же обошлось: по трапу он едва не пустился вприпрыжку, каюту нашёл тесноватой, но оттого лишь ещё более домашней — напоминающей о тайном местечке из детства, куда следовало забираться, обойдя против часовой стрелки всю батюшкину голубятню. Выглянув же на прогулочную палубу и вдохнув йодистого ветра, Золотце окончательно убедился, что голова его свободна от всей этой остойчивости, ходкости, позиционирования в заданной точке и прочей корабельной чепухи.
Нет, кто ж спорит: чепуха толкова, полезна и по-своему даже любопытна, но не к тому, не к тому сердце Золотца лежало! Как кончился первый курс, поползли по городу слухи о переоборудовании метелинского завода под автомобильное производство, даже батюшка поучаствовал — к кому ж ещё обратишься для нанесения на капот да на приборную панель последних штрихов, аристократическое самолюбие услаждающих? Золотце тогда покой и сон потерял: мало того, что Метелин за ум взялся — он граф, ему положено, но ведь и сокурсники из Академии тоже подвизались! Год с совершеннолетия, а все уже при должностях — разве ж так бывает? И засвербело тогда у Золотца на душе, мочи не было терпеть — хотелось безотлагательно ухнуть с головой в серьёзные дела. Взрослые дела. Не по реальной какой необходимости, а по необходимости сугубо экзистенциального свойства.
Ну а с другой стороны, что ж реальней экзистенциального? То-то и оно.
Граф Набедренных Золотце на верфи пустил, стоило только заикнуться. Недоумевал, правда: мол, Жорж, мой друг, в Филармонии открытие зимнего сезона — может, мол, так и прогоним вашу тоску? Но Золотце был непреклонен. Если всё студенчество по филармониям пропить, как грядущему в лицо без страха смотреть? Отговаривали его все: граф Набедренных — нежно, Филармонией; За’Бэй хохотал и стращал отсутствием времени не только на Филармонию, но и на прочие телесные да духовные удовольствия; хэр Ройш кривился — не амбициозно это, в устоявшееся производство вклиниваться. Префект Мальвин твердил, что с дипломом Академии потом сподручней будет, тучи как-нибудь да рассеются, а Скопцов деликатно ему вторил: когда ж учиться, если прямо на втором курсе за настоящее дело браться?
И каждый из них, конечно, был прав — о, это Золотце ощутил к концу первого же рабочего дня! Он пристроился к одному из управляющих личным ассистентом, поначалу только и делал, что по эллингам за тем хвостом ходил, прислушивался да присматривался, а сил всё равно ни на что стороннее не оставалось. Золотце терпел: батюшка-то всегда говорил, что дело силы не только отнимает, но и новые взамен даёт, что дело само по себе — источник и наилучший ресурс. Дотерпелся аж до апреля, учебных книг в руки не брал, в Филармонии три премьеры пропустил, за фигурными усиками с бородкой даже следить перестал, весь оброс, а дело своё так никаким источником и не почувствовал.
Повстречался с батюшкой как-то в безжалостную рань: Золотце на верфи отъезжать собирался, никак глаза не мог продрать, а батюшка от голубей спустился — милы они ему, нарочно к ним встаёт, хотя мог бы и до полудня почивать.
«Жорж, тебе же скучно», — бросил батюшка, выпутываясь из своего драного, «голубиного» кафтана.
«Так не в игрушки играю!» — расфырчался в ответ Золотце.
«И где только этих глупостей нахватал? — батюшка пожал плечами, прищурился смешливо. — Что на работу полагается с физией приговорённого отправляться? Ежели занятие ничем на игрушки не походит, на кой оно нужно, такое занятие?»