Страница 50 из 59
И выполнена почти по личному эскизу Гныщевича. Конечно, он никогда бы не сумел сам изобразить тонкую вязь узоров, но главное понял сразу: золота должно быть много. Когда Гныщевич перед походом к ювелиру показал свой processus créatif мальчику Приблеву, тот его засмеял. «Это же, ну, безвкусно, — быстро и неудачно попытался он извиниться. — Простые люди думают, что чем больше украшений, тем лучше, а у аристократов всё иначе. Должно быть изящество, даже скромность. Поверь на слово».
Гныщевич поверил — у мальчика Приблева всяко в этих делах имелось больше опыта. Но когда он решил, что в награду за труды и сам заслуживает авто, это авто было его.
— Я ведь не могу убеждать всех кругом, что авто — лучший транспорт, а сам ездить на омнибусе или, того хуже, пешком ходить, верно? — гордо пояснил он опешившему Метелину. — Не по чину, зато наглядно.
— Ты хранишь столько золота здесь? В роще?
— Об этом ты и должен побеседовать с генералом Стошевым. Где ещё мне держать автомобиль? Спрятал тут, благо особо не ходят, с лесником договорился. Но это временно. Пусть Охрана Петерберга организует мне стойло.
— Ты меня обираешь.
— Я тебя, умник, озолочу. — Гныщевич скомкал покрывало, распахнул дверцу и кое-как засунул его за водительское кресло; разогнул спину, посмотрел ещё раз, как солнечные лучи перекатываются по жилам автомобиля. — Взгляни на неё. Взгляни внимательно.
Хлопнул рукой по капоту. Померещилось, что золото расплавленными каплями сейчас плюнет и забрызгает сапоги. Метелин непонимающе водил глазами по изгибам корпуса.
— Вот оно, видишь? Достижение. Настоящее, живое, материальное достижение. Твоё в том числе. «Метели» прекрасны, и это далеко не конец. «Я же знаю, что ты собираешься сделать»… — Гныщевич раздражённо сплюнул. — Знаю. И мне это не нравится.
— Это моё решение, а не твоё, — немедленно оскорбился Метелин. Гныщевич жестом пригласил его в салон; сел. Графьё никогда не думало о «Метелях» так, как думали их покупатели. Как о том, что приносит радость. Что удобно и приятно.
Метелин не ценил удобство и приятность.
— А это — моя «Метель», а не твоя, — отрезал Гныщевич, усаживаясь на кресло водителя и с невольной сентиментальностью проводя рукой по рулевому рычагу, — и это только начало. У тебя есть планы? У меня тоже есть планы. У нас в производстве стоят настоящие грузовые автомобили, к следующей зиме выйдет первая партия. Понимаешь, что это значит? Comprends-tu? Твоя игрушка уже больше, чем просто твоя игрушка. Грузовые авто — это возможность оторвать у государства кусок огромной сферы. Это настоящий поступок, настоящий вклад. Революционный. А тебя так и тянет положить всё это в угоду…
— Своей прихоти? — Метелин прожёг Гныщевича взглядом почище золотой вязи. — Это не прихоть. Это единственно возможный вариант.
— Взлететь повыше и пасть? Нет, не единственно. Всегда можно найти варианты умнее. Просто этот приглянулся тебе. — Гныщевич медленно вдохнул и так же медленно выдохнул. — Сомневаюсь, что ребёнок этой девицы — от тебя.
— Что? — изумился Метелин.
— Я делю комнату с За’Бэем, помнишь? Другом графа Набедренных. Он кляузничал, что граф столкнулся с проблемой, похожей на твою. Сглупил с какой-то девицей, а та пришла на него потомство вешать. Тоже не хотела женитьбы, только отпрыска пристроить. И сейчас я припоминаю, что, пожалуй, и переодевания в мальчиков в забэевской истории тоже имелись. — Гныщевич дёрнул рычаг тормоза и плавно нажал на педаль. — Сдаётся мне, это просто аферистка.
«Метель» покатила медленно и не слишком ровно, подскакивая на корнях так, что только зубы отстукивали. Валову надо по ушам надавать за такую амортизацию. Впрочем, сердился Гныщевич выделанно и не в самом деле; в самом же деле восторг самоходного движения, восторг рвано скользящих за стёклами веток, то и дело мажущих по капоту, переполнял его настолько, что он готов был запеть. «Метель» катила, и можно было своими руками и ногами задавать её скорость, своим телом налегать и разворачивать. Самому править.
Никакие ощущения в целом свете не были способны с этим сравниться.
— Она переоделась в мальчика, потому что иначе не могла учиться, — отстранённо пробормотал Метелин. — У них в Польше-Италии всё так же, как везде. Сказала, я никогда не пойму, что такое быть женщиной. Одна ошибка, одна глупость — и всё, конец надеждам. Живот бинтами не перетянешь.
— Я думал, не допустить ли до работы на заводе женщин, — заметил Гныщевич, — но до запуска — attention, выбоина! — до запуска грузовых авто так много внимания лучше не привлекать. Да и Драмин ворчит, что мужики не поймут.
— Не запускай грузовые авто, Гныщевич, — всё так же тихо проговорил Метелин.
Повисло молчание. Переезд был совсем рядом с сараем, но Гныщевич не удержался и выписывал теперь по роще аккуратную восьмёрку. Кататься между деревьями сложно, но до боли красиво.
— С «Метелями» всё идёт на лад, — продолжало графьё. — А значит, скоро веселье закончится. Не продумывай следующий шаг, его не будет.
— Ты мне завод дал, вот я сам и разберусь, — машинально огрызнулся Гныщевич. Но он знал — знал, конечно, что когда-нибудь этот разговор случится. И его корёжило от обиды: Брэд Джексон — или как её на самом деле зовут — не может учиться, потому что это девица, а учат только юнцов. А он, Гныщевич, может быть всем хорошим и пригожим, но завод принадлежит графью. Графьё себе что-то решило — и всё, потолок, fin.
В то же время он отметил, что Метелин не говорит с ним как со слугой. Не приказывает в своей снисходительной манере, а уговаривает. Да и где Гныщевичу возмущаться? Ему подарили игрушку на годик, поигрался и хватит. Кто дал, тот и взял, а сколько там любви и души вложено — личные гныщевичевские заботы.
И Метелина, такого головой кривого, было даже жаль. Он ведь и сам к своей новой серьёзной жизни уже прикипел, это видно.
А только не он врёт Валову, Драмину и мальчику Приблеву о том, что эта радость навсегда.
— Ты обещал найти мне способ попасть на подпольные бои.
— Ты поговоришь со Стошевым по поводу стойла для моего прекрасного коня? — неуклюже вывернулся Гныщевич.
— Поговорю. Не уходи от темы.
— Сейчас не время, — отозвался он с неохотой. — Я не вру. Я канул на заводе, но Плеть в Порту занят охраной грузов, он доносит мне новости. Нынче на боях затишье. Политическое.
— Политическое?
Тавры с Южной Равнины, рассказывал изумлённый Плеть, оказывается, иногда мигрируют из Росской Конфедерации в дальние страны. Столь же нелегально мигрируют, как и дерутся. Волнообразно. Вот сейчас волна и случилась. Но знать об этом никому не следует — ни Плети с Гныщевичем, ни уж тем более их сиятельству графу Метелину.
— Просто поверь мне на слово. Если бы я хотел тебя à tout prix удержать, я не стал бы рассказывать, что девица — аферистка, а? Оставил бы тебя с твоими переживаниями, ты б и думать обо мне и заводе забыл. Но я ведь не стал врать.
Метелин кивнул. Гныщевич выкатил на переезд.
— Ты утверждаешь, будто это всё для меня игрушки, — насупленно изрёк Метелин, — но ты ошибаешься. Просто жизнь несправедлива. Ко мне, к тебе, к Браде.
— Если хочешь сказать, что тебя пугает собственная фантастическая задумка, так и говори, — фыркнул Гныщевич. — Ты всё ещё не обязан всё рушить.
— Обязан, — грубовато оборвал Метелин.
«Но не обязан гадить другим в процессе», так? Конечно так. О, это снова оно, подумал Гныщевич. Петербержское лицо, желание жить широко да честно. И неумение жить. Вообще, в принципе. Хочется, чтобы вышло попроще, а желательно — как-нибудь само. Хочется даже с фанфарой и жестом собственную голову сложить — уж это ведь наверняка что-нибудь да значит, pas vrai? С самопожертвованием не прогадаешь. И какая разница, по кому ещё твоя фанфара проедется.
А всё потому, что несправедливость, честность, фатум — тоже в метелинских руках игрушки, да только правил ему никто не объяснил.
И это значит, неожиданно для самого себя довёл мысль до конца Гныщевич, что есть только два пути.