Страница 57 из 69
«Мой поступок не означает, что в нашем споре правы вы. Просто у меня нет больше сил, не могу больше. И болезнь доняла. Это не крушение принципов, это мое личное банкротство. Чего уж дальше, если это письмо я пишу Андрею Татьянину — из всех многочисленных друзей и соратников, которые остались где-то там?.. (Не обижайтесь, на покойников не обижаются.)
Хочу вас просить об одном одолжении. На обратной стороне этого письма вы найдете список имен и адресов в России, Израиле и Америке. Очень прошу отослать всем им копии рукописи для публикации. Эти люди знали меня в лучшие времена, и я уверен, что моя судьба и мои мнения для них что-то значат. Конечно, я сам должен был разослать рукопись, но сил не осталось даже на это… Пожалуйста, сделайте это вы. Ведь при всем при том, вы добрый человек.
Всего вам хорошего. Извините за обиды — намеренные и нечаянные. И спасибо за рябиновку.
Вадим Л.».
Выполняя просьбу Вадима, Арон Тишман аккуратно разослал копии рукописи во все указанные адреса. Но рукопись так и не была опубликована. Ею не заинтересовались нигде — ни в России, ни в Израиле, ни в Соединенных Штатах.
СТУКАЧ
Я с завистью гляжу на зверя, ни мыслям, ни делам не веря, умов произошла потеря, бороться нет причины.
— Несправедливо, я согласна, даже возмутительно. Но что тут можно сделать?
Лиля стояла посреди кухни с кастрюлей в руках. Она несла кастрюлю к плите, когда несколько минут назад Арнольд вернулся домой и, не снимая пальто, побежал в кухню. Увидев его лицо, Лиля охнула и спросила: «Что случилось?» И пока он, нервничая и сбиваясь, метался по кухне и пересказывал новости, она так и стояла с кастрюлей в руках.
— Что тут можно сделать? — повторила Лиля.
— Не знаю. То есть конкретно не знаю, но что-то делать надо. Терпеть такое невозможно!
Лиля поставила, наконец, кастрюлю на край плиты.
— Может, стоит обсудить все это с Кириллом? — осторожно спросила она.
— Обязательно! — почти что обрадовался Арнольд. — Он все время был в курсе дел. Он и сам пострадал тогда… Который сейчас час в Амстердаме?
В Европе была глубокая ночь, но Арнольд сказал, что не выдержит до завтра, ему нужно немедленно поговорить с Кириллом.
Телефон гудел долго и угрюмо; наконец, включился автоответчик, заговоривший женским голосом на незнакомом языке. Арнольд, чертыхаясь под нос, дожидался конца тирады, но речь вдруг прервалась, и сонный женский голос промямлил что-то непонятное. От неожиданности Арнольд сказал по-русски:
— Кирилла можно?
— Кирилл? — переспросил женский голос. Трубка глухо бухнула, и после долгой паузы хорошо знакомый голос произнес:
— Я вас слушаю.
— Кирилл, ты? Это я. Разбудил? Извини, но очень нужно. Такая новость: к нам сюда едет Ошмянский. В качестве политического беженца. Представляешь? Вот так…
Кирилл хмыкнул, помолчал, опять хмыкнул и со вздохом проговорил:
— Что ж, бегут люди из России, кто куда… Мы же с тобой уехали — вот и он…
— Да, но «политический беженец»? Нет, такое нельзя допустить. Надо что-то предпринять. Это же издевательство над здравым смыслом. Я уже не говорю о справедливости… Что ты скажешь?
Кирилл посопел в трубку.
— Что я могу сказать? Сукин сын он, и все.
— И все? Ну нет. Я готов пойти куда угодно — в суд, в иммиграционную службу, в госдепартамент, в еврейские организации… куда угодно! Я, знаешь, человек не вредный, но в этом случае… Надеюсь, ты будешь со мной?
— Что ты имеешь в виду?
— Ну, ты ведь свидетель всех этих его художеств. Да не только свидетель — ты сам из-за него пострадал, невыездным стал, помнишь? Так что я на тебя рассчитываю: если подтвердить какие-то факты или там показания дать… Да?
Кирилл вздохнул.
— Факты это факты, от них не уйдешь…
— Именно. Должна же быть хоть какая-нибудь справедливость в этом сумасшедшем мире. Ладно, буду тебя держать в курсе. Позвоню, когда что-нибудь прояснится… Кстати, что это за женский голос? Ты что — женился?
— Ну, в каком-то смысле… — замялся Кирилл.
— На местной? На голландке?
— Нет, она японка. Альтистка из нашего оркестра. А как Лиля? Привет передавай.
Готовили к премьере спектакль «Похищение из сераля». Репетиции назначались каждый день, и чтобы сходить на консультацию, Арнольду пришлось отпроситься с работы.
Адвокат сказал, что с точки зрения юридической позиция Арнольда выглядит весьма обоснованной, поскольку в американском законе есть специальная оговорка, что статус беженца не может быть предоставлен лицам, принимавшим участие в преследовании других сограждан по политическим, расовым, этническим или религиозным мотивам. Однако вести это дело решительно отказался. Он порекомендовал Арнольду самому составить заявление в службу иммиграции, описать там вкратце («не надо всех этих подробностей!») суть проблемы и, сославшись на закон, потребовать его исполнения. Он даже сам написал на бумажке точное название закона и номер статьи («про-вижн»), на которую следовало сослаться.
В тот вечер, как назло, спектакль кончился поздно, и Арнольд сидел за письменным столом чуть ли не до утра, тыча одним пальцем в клавиши английской машинки и поминутно заглядывая в словарь. Вообще-то его английский язык был неплох, но одно дело — болтать в антракте с коллегами-оркестрантами, а другое дело — писать официальный документ.
Отправив заявление заказным письмом, он подождал неделю, а потом начал звонить в центральный офис в Вашингтоне, наводя справки о продвижении дела. Прошло еще несколько дней, и он, наконец, добился разговора с чиновником, который имел отношение к подобным делам. Это была женщина с сильным южным акцентом, Арнольд понимал ее с трудом. Она сказала, что делу дан ход, факты в отношении мистера Ошмиански проверяются, и Арнольд будет поставлен в известность о принятом решении.
— Но он не сегодня завтра прилетит в Америку, — пытался втолковывать Арнольд.
— Ну и что из того? — возразила чиновница. — Если мы убедимся, что беженский статус предоставлен неправильно, мы можем возбудить вопрос о депортации.
— Зачем же так сложно: сначала впускать, потом депортировать… Вы связались с консульством в Москве?
Чиновница сухо заметила, что все необходимые действия предпринимаются, и повторила, что о решении заявитель будет уведомлен официально.
Разговор с чиновницей произвел на Арнольда тяжелое впечатление.
— Ее это абсолютно не колышет, — говорил он вечером Лиле. — Подумаешь, стукач… Она даже не представляет себе, что это такое!
Они обедали в кухне, Лиля только вернулась после уроков, а Арнольд собирался на вечерний спектакль. Лиля безучастно смотрела в свою тарелку и, казалось, не слушала мужа. Потом неожиданно сказала:
— Знаешь, я последние дни все думаю о нем, о Левке Ошмянском. Ну, близко я его не знала, но все же пять лет на одном курсе… Конечно, особенно симпатичным он не был, но ведь и никаких там гнусностей за ним не водилось. Так, нормальный парень, вполне даже свойский…
Арнольд бросил на стол ложку.
— А что ты думаешь: стукач должен выглядеть, как Мефистофель, что ли? С печатью коварства на челе?
— Я думаю, что тогда, в консерватории, он еще не…
— Откуда ты знаешь? — сказал он с раздражением. — И вообще, какая разница, когда он начал доносить? На нас с Кириллом он точно стучал, у нас доказательства. А этим, из иммиграционного офиса, им все равно, мы все для них одинаковы — дикари из отсталой страны. Тутси против мутей, мутей против тутси… Кто там прав, кто виноват? Американцы даже думать об этом не хотят: какая разница? Все жертвы режима — и стукачи, и палачи… Все «политические беженцы»! С ума сойти…
Арнольд махнул рукой, вскочил, едва не опрокинув стул, и вышел из кухни. Через несколько минут Лиля нашла его в темной спальне. Он лежал одетый на кровати, отвернувшись к стенке.