Страница 38 из 55
— Ну, слово сказано, — сверкнул золотым зубом и серьгой в ухе барон: черный, здоровенный, с бородищей, ухваченной когтями смертельной опасности, отчего осталось несколько, с белесой изморозью, борозд. — Никто за язык не тянул, верно?
Черный катафалк «навигатора» пятил свое длинное тело к дверям мастерской, уминая золото листвы глубокими протекторами резиновых лап. Чистая заготовка «изделия 700» была привезена в просторном, как раз подходящем для такой оказии джипе.
— Да ты когда-нибудь делал ТАКОЕ?! — через какое-то время, когда барон укатил, Арсений обрел дар речи и набросился на товарища. Единственная заслуга этого любителя художественных промыслов (то, что было на памяти Арсения) — это несколько резных панно для оформления детской музыкальной школы. А здесь — перенести рисунок с фотографии, сделать резьбу по крышке и боковинам, обработать, зашлифовать, придать тон «мореного дуба», чуть тронуть узор позолотой. И все это — до завтра!
— Да ладно, справимся как-нибудь. Читал у Ахматовой: «В щелочку смотрю я, конокрады / Зажигают под горой костер»? — ответил товарищ загадочно. Час от часу не легче! Оказывается, он не только поклонник непритязательных портвейнов, но и творчества знаменитой поэтессы!
— Да ты что, сбрендил?
— Я им такое изображу, век помнить будут!
…И была ночь ножей — длинных, коротких,
клиновидных, серпообразных (и еще целого набора резаков, стамесок, штихелей) — которыми, надо сказать, весьма искусно владел этот мастер-самоделкин, гробовых дел мастер. Ночь недорогого портвейна. Ночь ослепительного света прожектора, которым они сушили свеже-нанесенную морилку и лак. Ночь гудящего компрессора и аэрографа — им наводили тон «под старину» на уже готовый образец.
На другой день, как было условлено, к мастерской стали сползаться изумрудные жуки джипов, отсвечивая металлическим отливом боков и спин. Хромированные решетки радиаторов сквозили отблеском ножей, глубина тонированных стекол хранила всплески милицейских мигалок в ночи, огненные язычки пистолетных выстрелов. Цыгане выходили из машин, присаживались на корточки по кругу, образуя у входа в мастерскую зловещий циферблат… будто каждый из них обозначал последний час какого-то последнего времени. Со смуглых глянцевитых запястий, охваченных золотом цепочек, стекали синие реки вен с героиновыми прорубями у локтевых сгибов.
Когда вынесли гроб на улицу, «часы»-цыгане замерли… На крышке и боковинах сгущались сумерки, веяло речной сыростью, последний луч заката тронул кармином купы тальниковых кустов у излучины, поднимался дымок от костра конокрадов, дожидающихся ночи. В наступившей тишине, казалось, даже послышался треск сучьев в огне, потянуло дымком. Впрочем, нет… это трещали новенькие доллары, перетасовав которые, барон молча вложил в ладонь Арсения. Она была в порезах, темных отметинах морилки и лака — и чуть подрагивала, что выдавало ужас Арсения… Что будет, если заказ не понравится? Не «упакуют» ли их самих (не «утрамбуют» ли) в этот высокохудожественный образец?
Но на этом история не закончилась.
Через несколько дней опять приехал барон. Отстрел цыган продолжался. Арсений с товарищем сработали один за другим еще пять «изделий», делая их декор все более изощренным. Деньги по тем временам срубили немалые. За пятым гробом, на котором они изобразили черного бородатого цыгана, сидящего на корточках и курящего трубку — а к нему подошел жеребенок, склонил шею, цыган его треплет по холке, — приехал уже не барон, а какой-то мелкий, трясущийся вырожденец цыганского племени; приехал на облезлом уазике. И заказал шестой гроб. Но за ним уже никто не то, что не приехал, но даже не пришел. Он так и остался в мастерской.
* * *
Сценарий.
Московская квартира в центре. Сумерки раннего утра; преддверие зимы.
ЛАРИСА просыпается. Встает, надевает тренировочный костюм, кроссовки, выходит на улицу. Бежит по городу. Пешеходы, машины, суматошный ритм столицы. Морозный воздух. По дороге забегает в булочную, покупает пирог. Продолжает свой бег, и вот она у бассейна. Это достаточно обшпарапанное здание, построенное еще в советские годы. Делает несколько кругов в небольшом скверике. Затем разминка, упражнения на растяжку. Глубоко дышит, насыщая каждую клеточку своего тела свежим морозным воздухом.
Входит. Холл. Ее отражение в зеркалах. В гардеробе уже висит одежда: женские и мужские пальто, куртки. В креслах поодаль расположились пожилые мужчины и женщины (общественная «группа здоровья»). Обсуждают свои проблемы со здоровьем, передают друг другу «Вестник ЗОЖ («Здоровый Образ Жизни»). Ждут, когда в душевых закончат уборку.
Поодиночке и группами приходят дети, воспитанники спортивной школы. Переодеваются, затевают возню в дальнем углу. Девушка-тренер (ИЛОНА) в спортивном костюме, пытается их утихомирить. Вскоре к ней присоединяется молодой человек (АЛЕКСЕИ): атлетически развитый, в спорткостюме, тренер. Дети с визгом виснут на нем.
Холл разделяют несколько колонн. Одна из них задрапирована бордовым бархатом. Прислоненный к колонне, на тумбочке стоит увеличенный фотопортрет мальчика в черной рамке. Траурная лента, еловые ветви, цветы, россыпь конфет, свечные огарки.
Навстречу ЛАРИСЕ выходит БАБУШКА-гардеробщица, они здороваются очень приветливо.
ЛАРИСА переодевается в гардеробе. Она предлагает БАБУШКЕ попить чаю с пирогом. БАБУШКА ставит чайник.
Б: — Ну, что ты так рано, вот птаха неугомонная!
Л: — Да я всегда так, Вера Иннокентьевна, пока народу мало.
Б: — Ой, спала бы, пока дело молодое. А то я, вон, на часок глаза сомкну, и сна как не бывало.
Л: — Некогда спать, дел много. А что не спится-то, Вера Иннокентьевна?
Б: — Ну не спится, думки свои, стариковские. Потом, у нас же как? Ни сторожа, ни дежурные не держатся. Утром придут, а сторож-то, бывает, и лыка не вяжет. Или того хуже, умом повредится, с непривычки-то. Тут и в гардеробе посидишь, не по себе бывает. Вон сколько одежды осталось от тех… ну да упокой Господь их душу. Ее же никто не забирает, висит здесь, принято так, традиция. Один мужичок мне еще помогает, Панфилыч, ну да он глухонемой, мычит только. Журналист бывший, помнишь? Он как здесь от своей газеты расследование затеял, потом его в подъезде нашли, по голове сильно вдарили. Он-то непьющий, да болезный сильно, редко выходит. И директор мне названивает. Выручай, мол, Иннокентьевна, на тебя вся надежда, ты у нас опытный кадр! А я, давай, подхвачусь и бегу на работу, и маешься из смены в смену.
Да и опять с мальчонкой у нас тут… уж два дня как. Такой славный. Не дотянул до бортика. Канул. Наши ребята прыгнули, спасатели, да где там, не успели. Сразу мальчонку утянуло, страсть! Уж как его мать убивалась!
Ты, может, чайком пока согреешься?
Л: — И на прошлой неделе тоже, да?
Б: — На прошлой неделе аж двое! Один старший парень, первый разряд у него, на первенстве Москвы по плаванию среди юношей выступал. Ох, только крути от него и пошли!
Л: — Как же, ведь в спасательном жилете был?
Б: — Ну, в этих-то, в спасалках?! Без них-то не допускают, конечно, и страховку привяжут, да что толку! Жилетку на куски рвет, а веревку вж-жи-к, срежет как бритвочкой. И сетку железную натягивали под водой, помогло, что ли? Одни лохмотья от нее остались.
Л: — А аквалангисты, Вера Иннокентьевна? Помните, аквалангисты здесь тренироваться хотели?
Б: — Эти-то… акваланги? Они сюда и близко подходить зареклись. Как у них пятеро-то пропали, страсть!
Вот и мужчина, я тебе говорю, еще один. В возрасте, но из себя видный. На подлодке атомной служил, всю жизнь командовал. Седой, ветеран, капитан первого ранга. Уж он-то и храбрился, перед дамами красовался! Я, говорит, что бы там ни было, со дна достану! Ребят наших, спасателей, и слушать не стал. Царство небесное. Не доплыл.
Л: — Не доплыл?
Б: — Да один ножичек после него наверху кружился. Он с ножиком нырнул для этих, как их, шпионов подводных, им такой дают; ручка у него, что ли, водоплавающая. Сослуживцы его потом приходили, поминали. Все в черной форме, строгие, красивые. Один только выпил сильно, и плачет, и кричит, сильно ему капитана жалко. Я, мол, заряд глубоководный туда сброшу, все разнесу! Он сбросит! Уж без него сбрасывали, одна муть со дна и подымется. И потом подводники-ребята мне этот ножик отдали, вон он. Тебе, говорят, мать, когда хлеб, колбаску порезать, огурчики. Людей же вон сколько приходит, поминают. Ну да, у меня всегда ножик спрашивают, если что порезать. Я и соль, и стаканчики тут держу. И валидол есть, и всяких успокаивающих понаоставляли… Вот так, девонька.