Страница 14 из 55
Дождь так и не собрался, к обеду тучи разошлись и — дело не в погоде, конечно, — но была дана, видно, команда приступать. Все, времени нет, засуетился Присягин. Давай, быстрей поворачивайся! Взгромоздили на себя «блины» (подставки под мачты), самое тяжелое из оборудования, по тропе углубились в лес, стали подниматься в гору. Тропа хорошо пробита, потрудились корейцы. Распилены поваленные стволы, срублены нависшие ветки. Километра через полтора вышли к их стоянке, расчищенной поляне, обнесенной нейлоновой сеткой. Братья расположились там, молились (хотелось бы, чтобы и за их путь наверх). Олег и Присягин продолжили подъем по едва намеченной тропе. Тащить железяки по бурелому и зарослям, без прорубки, оказалось мучительно. Перед вершиной дебри в основном кончились. Предстал заросший разнотравьем и кустарником, в россыпи камней, купол вершины. На него не полезли, бросили «блины», осмотрелись — и вниз, за другой партией. И — туда-обратно, до самой темноты. Братья, пока они сновали челноками, обработали тропу до верха, стало легче.
А Присягин в работе — зверь! Сколько раз Олег готов был рухнуть без сил, но видя его впереди, все так же неутомимо шагающего, заведенного как автомат — пересиливал себя, не сбрасывал темп, не желал уступать. Конечно, в походе таскал рюкзак, штурмовал перевалы… Но как сравнить поход — и работу? Знал, на второй-третий день мышцы привыкают к нагрузкам, приходят в тонус. Но сразу, с разгону… И потом, не рюкзак же, не свое, родное. Какие-то бесчувственные железяки!
И следующий день.
К полудню отнесли на вершину оставшееся оборудование, стали монтировать. Корейцы уже здесь, на склоне, вблизи вершины, расчистили поляну, обнесли своей сеткой, выгородили «вольер» (его застлали сетью; уложенная в несколько рядов, она скрыла неровности; получилось довольно упругое покрытие). Стволы вдоль тропы они «окольцевали» светоотражающим скотчем: очень удобно, в темноте будет заметно.
С монтажом одна морока. Собрать-скрутить трубы в мачты и поднять их (а они высотой от четырех до шести метров), забить стойки, закрепить тросы-растяжки. На склоне трудно установить «блин»-основу, нужно выбрать грунт, отбросить камни. Но приноровились: Присягин пошел вперед, готовя площадки для «блинов», Олег устанавливал и закреплял мачты, закрепляя растяжки, но не натягивая во всю силу. Поднимаясь с восточной стороны, постепенно охватывали купол вершины. Затем, между мачтами нужно натянуть сеть, отрегулировать растяжки — и крепить основательно. Возвращались в полной темноте, не помня себя от усталости; и Присягин сник. Олег же, как в бреду подсчитывал… пять дней — десять отгулов… Плюс четыре выходных. Пять дней — десять — плюс четыре. Потом выезд растянулся до ста дней. Отгулов уже двести. Выходных сорок. Все смешалось.
Только добрел до кровати, сразу канул в сон.
И тут же Присягин. Подъем! На часах два ночи. Тарахтел генератор, в лагере чувствовалось скрытое движение, приглушенные голоса. Похоже, никто не спал. В палатках проблескивали фонари, отбрасывая изломанные силуэты, как в каком-то зловещем театре теней. Несло едким запахом дезинфекции. Присягин, видимо, получил самое последнее телефонно-спутниковое распоряжение. В полной экипировке вышли с ним из лагеря, поднимались по тропе, следуя пунктирам отсвечивающих полосок скотча. Тропа расчищена, путь знаком, но все же ночью в лесу особо не разбежишься. Добрались до «вольера». В лунном свете все казалось зыбким, нереальным. Присягин нервничал, то и дело смотрел на часы, что-то отрывисто каркал в радиотелефон. Снизу, на тропе слышались голоса, треск веток, движение поднимающихся к своей первой стоянке братьев-евангелистов. Лес серебристых мачт с каскадом стеклянно бликующих сетей вздымался уступами, как фантастическое кладбище гигантских стрекоз, прилетающих умирать на эту гору. Под шатром постепенно сереющего неба все стихло, оцепенело, замерло. И само время, казалось, клочкастыми облаками тишины и предчувствий чего-то грозного, неотвратимого — проплывало над этим склоном, отчего томительно сжимало сердце. Неожиданно прошуршавший травами ветер рассыпал стрекот неведомых насекомых или горсть мелких-мелких монеток
(и сильный порыв смел с верхушек деревьев серебристую паутину снов, небо оказалось распахнутым на миг каким-то протяжным вжикающим звуком — из разомкнувшейся бреши в пространствах полыхнули зарницы)
в руках у Присягина вдруг оказалась голая девушка! Ее тело бледно светилось, волосы распущены… Он вытащил ее откуда-то из кустов, клацнул «скоросшивателем» у нее на щиколотке, подхватил, бросился с ней через кусты к «вольеру». Вторая бледная голая звезда скользнула, шлепнулась о сетку, покатилась вниз (ты чего! разобьется! лови!) заорал Присягин. На голове его налобный фонарь и — похожий на циклопа — он вырвался из скомканной, исковерканной тьмы, растопырил руки, рванулся к еще одной, запутавшейся в сетке. Олег нырнул, как в ледяные волны, сердце обожгло, дыхание захватило, он поймал распластанное тело, извивающееся у черного дна… Теплая, живая, земная плоть! Вскинул, поднял девушку. Она в каком-то лунатическом сне: глаза широко открыты, но взгляд отрешен, невидящ. «Косяком! косяком пошли!! давай всех сюда!!!» Присягин надрывался в радиотелефон, вызывая команду миссионеров. Тянул еще одну, клацал степлером. И тут же к нему: «Да ты что встал, давай к вольеру, бирку пробей!» Олег рванулся с девушкой на руках к ограждению. Присягин наловил уже с десяток. Они сидели съежившись, подтянув колени к подбородку, обняв себя руками, некоторые прикрывались распущенными волосами. «Мачты, мачты покорежило, поправляй быстро
(при этом слышалось: МЕЧТЫ, МЕЧТЫ покорежило)
а то поубиваем!» — кричал он. Олег бежал в металлический лес мачт, некоторые накренились от падения тел, завалились на следующий ряд, смяли сетку. Незаметные в темноте растяжки срезали под ноги. Девушки запутались, надо было освобождать, вытаскивать, спасать. Они все прибывали, скользили с розовеющего неба. Не летели, конечно, реактивными снарядами… или как что-то механическое, бездушное… Плавно снижались над верхушками деревьев, траектория их гасла, сходила на нет. Это было невыразимо красиво! Наверное, самое красивое, что он видел в жизни… ну, еще закаты на Байкале, их ни с чем не сравнить. Ветер сминал кроны. Девушки, янтарные рыбы, тихо и ровно светящиеся изнутри древесные листы с золотом прожилок, шли мощным потоком. И это был праздник на Земле. Иван Купало! Языческое неистовство и ярость, с которыми мир праздновал силу мужчин и нежность женщин. Хотя, небо не пылало каким-то священным заревом, все было обычно, с востока занимался розоватый свет. Пляски, прыжки через костер, огни. Вопли, треск, суета от метаний Присягина. Он стал в три раза больше, в пять раз мощнее, с подводными крыльями, с ослепительным оком во лбу, полосующем тьму.
Ну да… Олег повторял про себя на бегу… откуда же им взяться… с неба, конечно! И надо было городить вокруг этого невесть что?! Так сразу бы прямо и сказали! Стало понятно, куда бежать, какую девушку подхватывать в первую очередь, где крепить мачты или оборвать запутавшуюся сетку. Рюкзак с инструментом бил по спине. Олег мчался по склону прыжками, перепрыгнул одну растяжку, другую… но ненадежный камень выскользнул из-под ноги. Олег полетел через голову, пытался зацепиться за что-то, остановить падение. Перекинувшийся рюкзак настиг ударом в затылок. Черный вал неотвратим. Смял, закрутил его, утянул на дно.
Кажется… размытые в белесой мгле фигуры в блестящих балахонах химзащиты, с намордниками респираторов, мягко приподняли его и, покачивая треугольными головами, повлекли за собой по сверкающему, продернутому в чащобе пунктиру, нисходящему в бездну.
Неземной хор голосов. Пение ангелов.
Он видел самого себя как бы сверху. Вмятый во что-то белое… и на голове белый… шлем? чалма? ну не нимб же? Он уносился (сам от себя), становился все меньше. И при этом раздваивался. Видел не одного (себя), а сразу… как бы две головы в белых намотанных чалмах. Вдруг понял: это же отражение в зеркальных очках! Кто-то, склонившись к нему, внимательно разглядывал, не сняв очки.