Страница 19 из 40
Но народ это был вовсе не такой, чтобы образумиться от сущего пустяка — ничего подобного, они и впредь, прибывши на работу, немедленно отправлялись на машине то на ипподром, то на велодром, то на лодочные гонки, то на мотокросс, то в игорную — резаться в ма-джонг или пинбол — или ещё куда, играли там весь день напропалую, притом в каждую свободную минуту названивали букмекерам — или ипподромным, или бейсбольным — и ставили последние гроши на всё и вся, а потом, когда приходило время возвращаться в фирму, представали перед суровым начальством без гроша выручки, писали долговые расписки в счёт денег, уже растраченных из полагающейся им за этот день зарплаты, и так жили день за днём. Наконец, наступал день получки, но из причитавшихся трёхсот пятидесяти тысяч они в действительности получали тысячи две-три, не больше, и потому им ничего не оставалось, как жить следующий месяц точно так же, а что касается начальства, то если бы они стали увольнять каждого мальца с такими замашками, они бы очень скоро остались без водителей, да и вообще — разве уволишь человека, который вечно у тебя в долгу, который постоянно занимает у тебя немалые деньги в счёт получки, каковой факт, между прочим, был прекрасно известен и самим водителям, почему они и позволяли себе, поутру отметившись в фирме, немедленно отправиться играть в ма-джонг, или на лодочные гонки, или ещё куда, причём люди такого сорта были, как видно, в каждой фирме.
Я подумал, что у этих таксистов тоже задница маслянится день за днём. Что люди такого рода, которые вечно идут по острию ножа, с грехом пополам балансируя между наслаждением и отчаянием, без азарта не смогли бы прожить и дня. А потом подумал, что не прав. Что только ходячий мертвец может впустить в своё тело такого «духа», и всё равно жить да в ус не дуть. Что эти люди — великолепный пример абсолютной пустоты.
Но такую жизнь не выбирают. Я вдруг подумал, что и тот человек, вечно держащий руку в кармане, который пришёл ко мне несколько дней тому назад, быть может, работает, принимая звонки у ипподромного или бейсбольного букмекеров. Или та таблица с цифрами, которую разглядывала недавно тётушка Сэйко, наверное, тоже помогала ей вынести тяжёлые будни. Или Сай… Его почти болезненная немногословность уже сама по себе была явным доказательством неизъяснимых тайн, скрывавшихся в его душе, да и вообще — только человек, который принял и признал безысходность своей жизни, вцепился в безысходность, как в последнюю соломинку, может заняться торговлей наркотиками, а уж о тех, кто их покупает, и говорить нечего, они уж точно себе такую жизнь не выбрали — виноват во всём тот ветер, что беспрестанно веет и веет, пытаясь выдуть из нас наши души. «Будь что будет. Какая к чёрту разница?!» — воет ураганом отчаяния этот ветер в сердцах таксистов, которые проводят день за днём, с утра и до вечера, играя в ма-джонг или делая ставки на велодроме, и он же воет всё это время во мне, бросая меня из Токио в Химэдзи, из Киото в Кобэ, потом в Нисиномия и наконец, отобрав у меня всё и вся, швырнул меня сюда, в Ама.
Первого дня июля был мой тридцать четвёртый день рождения. Моё сердце, однако, осталось безучастно — не было ни страстных желаний, ни судорожной мольбы. Родился я летним днём перед самым концом войны, когда мой отец сажал в поле рис, а в небе над ним кружились бомбардировщики Б-29. Прибежал кто-то из домашних и сказал, что родился мальчик. Как мне однажды рассказал отец, к тому времени в рисовые поля уже пустили воду, и в этой воде отражалось затянутое облаками небо. А теперь мне исполняется на четыре года больше, чем было отцу в тот день.
Рыжая девица снова стала приходить в комнату напротив. На вид она была примерно моего возраста, то есть проблуждала по дорогам этого мира примерно столько же, сколько и я. И дороги привели её к этому решению — взвалить на спину это бремя татуировочной туши. Я понимал, что за этим решением стояли долгие годы мучений, стояла искренняя жажда возрождения, и в то же время чувствовал, прислушиваясь к её жалобным стонам, что путь человеческий вымощен вовсе не словами. Я пытался представить себе, каким образом сомкнулись на ней когти судьбы. И стоны её казались мне голосом женской плоти, творившей молитву, обращённую к самому бытию.
Что же касается меня, то я растрачивал время своей жизни, разделывая коровьи и свиные потроха, насаживая куски плоти на вертела. Вся эта плоть рано или поздно будет съедена, переварена в людских потрохах, превращена в дерьмо и спущена в унитазы. Что станет с этой плотью потом, я толком не знал, но наверное, предварительно обработав, её выплеснут в море. Её постигнет судьба всех роскошных товаров, которые лежат на прилавках дорогих и дешёвых магазинов — рано или поздно, все они становятся или мусором, или говном с мочой. Такова судьба всех человеческих начинаний. Именно поэтому я и не желал от жизни ничего большего, потому и не лгал, говоря тётушке, что «никаких радостей мне не нужно».
Однажды поздно вечером я вышел купить холодного пива. Перед торговым автоматом возле винной лавки стояла Ая. Ничего особенного в этом не было, но я не удержался от возгласа:
— А!
— Чего, «а»? — немедленно спросила она и взглянула мне прямо в глаза. Она только что вернулась из бани, её влажные волосы блестели в свете фонаря, и сквозь белую ткань блузки просвечивал и лифчик и татуировка. Я взглянул лишь на миг и сразу же отвёл глаза, но она, разумеется, всё заметила.
— Хватит тебе одними глазами с женщинами забавляться.
— А? — только и смог проговорить я. Удар был прямо в сердце. Ая многозначительно улыбнулась.
— Подло это. Небось, не понимаешь, о чём я говорю?
Ая снова многозначительно улыбнулась.
— Если так уж надо тебе — пожалуйста, гляди сколько влезет. А вообще, знаешь, не марай мне кожу своими сальными глазами. Я, между прочим, только что вымывшись. А ранка-то у тебя, гляди-ка, почти зажила.
От неё пахло мылом. «Юбку приподняла и как запрыгает…»
— Чего вылупился? Ну и рожа у тебя!
— Спасибо вам за черешню…
— Черешню? А, вот ты о чём… Вкусно было?
— Да, очень. Спасибо.
Сказать, что вкуса я так и не почувствовал, я, конечно, не мог.
— Это Маю сказал, чтоб я тебе отнесла.
— А…?
— А чего это ты так удивляешься?
— Нет, нет, ничего…
— Вообразил себе невесть что. После того разговора.
— Я…
— Что «я»?
Я онемел.
— Икусима-сан, тебе тут не выжить. Ты не такой, как мы.
Ая сунула монеты в щель автомата. Банка пива упала в отделение внизу, и когда Ая наклонилась за ней, я ещё раз посмотрел на её спину, слегка просвечивавшую сквозь ткань блузки. Ая взяла банку и ушла, не оглянувшись.
Вернувшись в комнату, я сел пить пиво. И принял решение: оставаться в Ама как можно дольше. Я представлял себе, как Ая точно так же пьёт из банки холодное пиво в комнате на первом этаже. Быть может, поглядывая время от времени на потолок и вспоминая слова, которые сказала перед винной лавкой жильцу со второго этажа. Потом я подумал, что тёшу себя пустыми надеждами, что она наверняка считает — и совершенно справедливо — что не оставила мне ни единого хода, ни единого слова. Она ушла равнодушно, даже не взглянув на меня, и наверняка беззаботно попивает своё холодное пиво после ванны, обо мне и не вспоминая. Наверняка нрав у неё именно такой.
На протяжении всего разговора она вертела мною, как хотела. Я лишь молчал, не в силах вымолвить ни единого слова. Как жалко я, наверное, выглядел… Нафантазировал себе всякой всячины. Что «наш Го» пришёл и донёс на меня. И другое в том же духе. Она сама, наверное, заметила, что я шёл за ней тогда. И гораздо естественнее было бы предположить, что Маю велел ей отнести мне блюдо с черешнями просто так, совершенно случайно. С другой стороны, правда и то, что в тот вечер Ая сделала мне предостережение, напугав меня тем самым до того, что я даже не почувствовал вкуса черешни. Да и сегодняшняя фраза: «хватит тебе одними глазами с женщинами забавляться» была словно камень, запущенный умелой рукой прямо в сердце. Симпэй был прав — татуировка, которую я разглядел сквозь ткань её блузки, действительно изображала широко раскинувшую крылья птицу.