Какая-то станция

Клава усадила тетю Нюру на кровать, застланную лоскутным разноцветным одеялом, и сказала Васе, столбом стоящему у дверей:

— У вас спирт есть, принеси полкружки. Скажешь Семену, что я просила.

Вася с готовностью выскочил в дверь. Когда вернулся, в избе было уже полно женщин. У печки стояла Тоня, прижимая к себе маленькую Нюську, закутанную в старую шаль. Они обе только что вошли с улицы. Девочка уткнулась в ее колени и замерла. Тоня, прикусив нижнюю губу, смотрела на Васю глазами, полными слез.

Женщины поселка одна за другой тянулись к осиротевшему лому. Входили тихо, кто оставался у двери, кто около печки, кто проходил к столу. И все молчали, скорбно глядя на тетю Нюру, ничком лежавшую на кровати. Они глядели на новую вдову. Многие из них сами были вдовами, другие могли в любой день стать ими.

Клава развела в эмалированной кружке спирт водой и подняла голову тете Нюре. Тетя Нюра отрицательно замотала головой, но Клава властно приказала:

— Пей! Все выпей!

— Выпей, выпей, — дружно поддержали женщины.

Стуча зубами о край кружки, тетя Нюра сделала глоток, поперхнулась, закашлялась, бессильно отводя рукой кружку. Но Клава настояла на своем:

— До дна, до дна!

Оглушенная спиртом, тетя Нюра сразу обмякла и повалилась на кровать, протяжным стоном вобрала в себя воздух и уснула. Но и во сне ее изношенное тело продолжало содрогаться от внутренних рыданий. Женщины сидели молча, не сводя сухих, давно выплаканных глаз с тети Нюры. Натруженные работой, худые и некрасивые руки строго и устало лежали на коленях.

Вася впервые остро и ясно ощутил общее горе женщин. Он вдруг почувствовал огромность страданий всего народа. Война, которая до этого являлась ему в образе подвигов, орденов и славы, вдруг открылась ему новой и страшной стороной. Он впервые видел женщину, получившую похоронку. Он знал, слышал, читал о них, но вот так, воочию, увидел впервые, и это ударило его в самое сердце.

Пришел директор, вслед за ним вошла его жена. Директор обвел всех долгим взглядом, посмотрел на пустую кружку на столе, потянул носом.

— Это верно, это первое дело, — одобрил он. И прямиком, прихрамывая и стуча палкой, подошел к Митьке, который так и сидел, забившись в угол. Директор вытащил Митьку из угла, сел на лавку и посадил мальчонку себе на колени.

— Ну, Митрий, теперь ты за главного в доме.

— Парень сильный, — сказала Клава и грустно улыбнулась, — ни слезинки не выдавил.

— В отца пошел, — поддержала Назариха. — Тимофей-то ногу под круглую пилу подвернул, два пальца оттяпало, а он и не ойкнул. И Митрий — кремень сердцем.

— Это по-гвардейски, — одобрил директор. — Теперь он хозяин в доме, две бабы на его плечах. Управляться надо, чего он нюни будет распускать. Верно? — Директор нагнулся к понурой голове пацана.

Митька согласно кивнул, и ясные крупные слезы хлынули из его глаз. Директор крякнул, что-то хотел сказать, но горло ему сдавило, и он замотал головой, будто оглушили его, и все никак не мог произнести слово, а сам все крепче прижимал к себе Митьку.

У Васи тоже сухая спазма перехватила горло, и глазам стало горячо от набежавшей влаги. Чувствуя, что сейчас заревет, он выскочил на мороз. За ним Тоня. Она оступилась с тропинки и вязла в сугробе возле крыльца. Вася помог ей выбраться. Она припала к его груди и все повторяла:

— Не надо, не надо было отдавать. Пускай бы не знала.

Вася стоял растерянный, боясь пошевелиться и оттого, что Тоня положила ему голову на грудь, и оттого, что совершенно не знал, как помочь тете Нюре, и Митьке, и всем женщинам. Теснило грудь, и больно было дышать от жалости и сострадания к этим еще недавно чужим, а теперь родным и близким людям. Он хватал открытым ртом морозный воздух и не замечал его стылости.

Февраль в тот год закрутил такими метелями, каких давно уже не помнили старожилы. Заводик стал работать с перебоями: бревна, годные по нормам ОТК для изготовления автоматных и винтовочных прикладов, лежали в лесу, в штабелях. Каждое утро выходила бригада женщин на расчистку снега. По узкой траншее, пробитой среди сугробов, вывозили коротыши на двух подводах.

В середине февраля разыгралась пурга — целую неделю света белого не видно было. В воскресенье раным-рано пришел к водолазам директор и сказал:

— Помогите, товарищи. Дорогу в лес совсем замело. Завод останавливается.

Он посмотрел на лежащих в постелях и нежившихся по случаю выходного дня водолазов, пригладил рыжеватый ежик на голове, вздохнул:

— Я понимаю, конечно, сегодня воскресенье. И работали вы всю неделю на совесть. Но надо! Воскресник, так сказать.

— Надо так надо, — сказал Суптеля, который уже встал и, растопив печку, кипятил чай. По воскресеньям он всегда дежурил сам.

— Ну вот, это по-нашему, по-гвардейски, — облегченно выдохнул директор и бодренько напялил шапку.

— А лопат хватит? — спросил Леха.

— Хватит, — успокоил его директор, а на лице Лехи появилась кислая мина. — На всех хватит. Ну ладно, пойду я женщин подымать. Клавдия уже ходит по дворам. Так я надеюсь. Сбор в конторе.

— Придем, — ответил Суптеля. — Чайку вот попьем.

Когда директор вышел, с постели подал голос Андрей:

— А, между прочим, в правилах водолазной службы запрещается использовать водолазов на тяжелых работах наверху.

— Между прочим, идет война, — тихо сказал Суптеля и потемнел лицом.

— А кто завтра в воду пойдет? Директор?

— Нет, твоя очередь.

— Вот то-то и оно.

— Сегодня можешь не ходить. — Суптеля резко захлопнул дверцу печи, куда подкладывал дрова. — Воскресник — дело добровольное. А вы, хлопцы, подымайтесь, чай закипает.

Вася поднялся первым. Леха, видя, что разговор кончился в пользу старшины, начал нехотя одеваться. Андрей тоже молча скинул с себя одеяло.

Морозная вьюжная темь встретила водолазов за порогом. Кое-где слабо пробивался свет окошек, будто были они за тридевять земель. Северный ветер, словно подкарауливая, внезапно налетал из-за угла, яростно толкал то в бок, то в спину, стараясь сбить с ног, то бросал в лицо сухой колючий снег, то глухо ударял в стены домов. Вздохнуть полной грудью под этими мощными ударами было невозможно, и матросы, задыхаясь и защищая лица руками, наклонив головы, цепочкой потянулись к конторе. Поселок как вымер. Только снежная кутерьма ошалело металась по улицам.

Зябко вздрагивая после тепла и стараясь пересилить вьюгу, Андрей крикнул Васе, шагавшему за ним:

— Не очень-то бабы бегут в контору. Ни одной не видать.

Но контора была битком набита женщинами.

— Силов больше нету, — надрывным голосом говорила директору женщина с бледным измученным лицом. — В кои-то веки один выходной выпал, и тот отбираешь.

— Я не неволю. — Директор прикладывал к груди руки. — Я прошу, товарищи женщины. Пришел приказ — дать к концу месяца шестьсот пятьдесят заготовок сверх плана. Если сегодня коротыши не подвезем, сорвем военный заказ. Без дороги трактор не пойдет. Дорога нужна. А после обеда будет трактор.

— Силов нету, — стояла на своем женщина.

— Надо, Глаша, — сказала Клава. Даже в латаной телогрейке, в бумазейных шароварах, заправленных в подшитые валенки, и в старой шали она выделялась среди женщин опрятностью и спокойной уверенностью. — Кто ж, кроме нас, сделает.

— Да чего вы меня уговариваете! — в сердцах ответила женщина, — Что я, не понимаю — хуже других? Силов, говорю, нету. И дома как в сарае, ребятишки без призору, стирка накопилась.

— Передышки бы хоть денек! — звонко поддержала женщину Фрося.

— А когда ты рожала, тебе передышка была? — спросила Клава.

— Чего? — оторопела Фрося.

— При родах, говорю, отдыха нету. Чем больше поднатужишься, тем быстрее. Так и тут.

— Ну, ты скажешь! — смущенно отмахнулась Фрося и покосилась на водолазов, хотела что-то сказать, но ее перебил голос диктора по радио: «Говорит Москва! Говорит Москва! Приказ Верховного Главнокомандующего!»

Все повернули головы к стене, на которой висела черная бумажная тарелка репродуктора, и замерли. Диктор говорил о том, что семнадцатого февраля 2-й Украинский фронт ликвидировал окруженную Корсунь-Шевченковскую группировку противника и в результате ожесточенных боев немецко-фашистские войска потеряли пятьдесят пять тысяч убитыми. Восемнадцать тысяч взято в плен, и захвачены огромные трофеи.