Страница 4 из 136
— Ха, ха, ха,— смеялся Ирка.— Дурак я, что ли, тебя слушаться! — И заковылял вверх по дороге.
— Ну, погоди, увидишь — хватает ли у меня ума,— пробормотал дядюшка Ировец, поспешая к своему дымоходу.— Теперича ты идешь мимо мяльни,— шептал он,— вот миновал амбар, а сейчас уж за гумнами, тащишься вверх по склону,— и дядюшка Ировец сильно потянул вервие погоды да так и держал его до тех пор, пока Ирка Вондрак, или, как его звали в деревне, Вонючка, не пробежал назад от придорожного креста к мяльне.
Тут Ировец встал посреди горницы и, увидав, как Вонючка улепетывает к своему дому — на голове мешок, в одной руке деревянные башмаки, в другой — вилы,— как он выпучил глазища и грозит кулаком, расхохотался во все горло:
— Ха-ха-ха-ха-хааа!
К. Мног. Корявый, редактор газеты «Чмертовске листы», по праву почитал сей орган детищем своего духа и тела. Всю газету, от первой до последней строки, сам набирал и печатал и за три года преуспел в оном деле настолько, что тираж составлял полные три охапки, а это, уверяю вас, не так уж мало: правда, К. Мног. Корявого отнюдь не назовешь великаном, но руки у него были хоть и тонкие, зато длинные.
Тираж мог быть еще больше, если б каждый экземпляр газеты не обладал роковой способностью путешествовать от одного читателя к другому, так что всякая отдельная порция духовной пищи, производимой К. Мног. Корявым, насыщала нескольких человек. Но факт остается фактом: с того момента, как служанка уже не могла захватить разом все экземпляры и для распространения газеты пришлось обратиться к помощи почты — а ведь в первый-то год существования «Ч. л.» редактор проделывал все это весьма просто — совал тираж в нагрудный карман и в свободной руке еще преспокойно нес базарную корзину,— так вот, с упомянутого момента можно было утверждать: в джунглях чешской прессы черенок «Ч. л.» окончательно привился, расцвел и сулит К. Мног. Корявому круглогодичный богатый урожай.
Все попытки «Гонца из Цапартиц», старейшего цапартицкого печатного органа, тоже выходившего еженедельно, вырвать «Чмертовске листы» из пришумавской почвы оказались тщетными, ибо чем сильнее сотрясали крону «Ч. л.» враждебные ветры, тем щедрее наливались соками два самых могучих корня этой газеты, один из которых тянулся под разбитой цапартицкой мостовой к ратуше, а другой — к дому священника.
В ту пору К. Мног. Корявый увяз в лютейшей сваре со своим местным соперником. Бог знает, каким путем редакции «Гонца из Цапартиц» удалось выведать глубочайшую тайну Корявого, но тот наверняка готов был сквозь землю провалиться, когда в одну из суббот его взгляд наткнулся на жирный заголовок хроникальной заметки «Гонца из Цапартиц»: «Матей {1} Корявый». С ехидством, ядовитым, как стрихнин, и злорадством, едким, как серная кислота, здесь всячески обсасывалось и мусолилось ужасное обстоятельство, всю жизнь, подобно проклятию, тяготевшее над Корявым. Цитатой из метрики подтверждалось, что редактор, до сей поры подписывавшийся «K. M. Корявый», окрещен именем святого, не нашедшего лучшего занятия, как взламывать льды {2}. Стыдясь своего имени, этот редактор предательски отрекся от него. Теперь, мол, всем понятно, почему «Чмертовске листы» печатают столько благоглупостей. Ведь редактирует газету тот самый Ма́тей, что «зашиб головушку, упав с полатей». Далее следовал ряд анекдотов на манер известной шутки о пражском полицейском, арестовавшем одного горожанина за оскорбление личности, когда тот сказал ему: «А! Ваша милость тоже Матей!», намеков вроде, например, такого: мол, К. М. Корявому не хватает в типографии букв, чтобы полностью набрать свое почтенное имя,— и т. д., и т. п. При каждом удобном случае Корявому совали в нос этого Матея, а однажды свободомыслящий «Гонец из Цапартиц» был даже конфискован за оскорбление религии, ибо позволил себе заметить, что еще неизвестно, тянул ли вообще хоть какой-нибудь Матей на святого, но зато в Цапартицах один Матей дотянул до редактора. «Гонец из Цапартиц» редактора «Ч. л.» стал называть не иначе, как Корявый Матей. Для ответа на такой удар у K. M. Корявого оставалось только одно оружие, и в разделе «Смесь» он начал регулярно публиковать заметки о всех знаменитых Матеях мировой истории, а свое имя на последнем листе газеты печатал теперь с небольшим изменением: К. Мног. [7] Корявый. Однако в ближайшем же номере «Гонца из Цапартиц» была помещена реплика, озаглавленная «Матей Многоног Корявый».
Со дня выхода этого номера миновала неделя, и К. Мног. Корявый как раз заканчивал гневную отповедь «Цапартицким четвероногим», когда в дверь мастерской его духа, одновременно являвшейся цехом черной типографской магии, громко постучали. Колотил явно какой-то здоровенный детина.
— Паралик тебя разрази! Провались ты в пекло! — пробормотал К. Мног. Корявый, вскочил и одним толчком распахнул дверь.
На пороге стоял огромного роста ход, которому нужно было порядком наклониться, чтобы не задеть притолоку. Он пригнул голову и вошел с христианским приветствием.
— Во веки веков аминь! — ответил редактор Корявый уже совсем иным тоном, нисколько не напоминавшим ту краткую молитву сатане, которая прозвучала, пока дверь была закрыта, и, как здесь принято, начиналась с «Паралик тебя разрази!» (Недаром Цапартицам приписывают славу двух изобретений: этого проклятия и кнедликов.)
Посетитель прошел из так называемой черной кухни в горницу, и оказался им наш знакомец — дядюшка Ировец. Правда, узнать его мы смогли не раньше, чем он распрямился, ибо поначалу староста тщетно пытался ввернуть назад дверную ручку, оставшуюся у него в кулаке. Этим частично и объясняется грохот, предварявший его появление у К. Мног. Корявого.
Некогда, много лет назад, случился в Цапартицах пожар, да такой страшный, что половина сего самобытного городка выгорела дотла, но во всех уцелевших после ужасной катастрофы домах сохранилась одна старинная достопримечательность, а именно: черная кухня, то есть каморка с очагом — собственно, часть дымохода, расширяющегося книзу до размеров комнаты. Свет сюда падает лишь сверху, через трубу. Обычно эта каморка с блестящими от вековой сажи, точно выложенными обсидианом стенами использовалась в качестве летней кухни, чтобы единственное жилое помещение дома в знойные дни не уподоблялось раскаленному горнилу. Заодно черная кухня служила и сенями.
В старых цапартицких домах только черная кухня и была выложена кирпичом, потолки же в горницах здесь повсюду деревянные. Из черной кухни в горницу ведут двери с особыми съемными ручками. Благодаря хитроумному изобретению давних цапартицких слесарей можно было обходиться без ключа. Стоило отвинтить такую ручку — и комната заперта.
Наши старушки с милыми улыбками на бледных личиках под черными кружевными чепцами — в Цапартицах их зовут пантетями (сокращение от «пани тетя») — ходили, да и по сей час ходят к обедне, держа в одной трясущейся руке завернутый в платок молитвенник, а в другой — отвинченную дверную ручку.
Пандядя (добавление «пан» отличало наших городских дядюшек от грубой деревенщины, подобно тому как то было и с тетушками) торопится иной раз из костела домой, дабы опередить пантетю. С самыми честными намерениями приближается он к двери, но, не нащупав ручки под соломенной обшивкой, защищающей жилую горницу от зимних холодов, спешит удалиться,— и дабы не повстречаться с тетей, и дабы без него в трактире не начали партию в карты.
Такие съемные ручки, натертые ладонями многих поколений, сверкали, как серебряные, а меж гранями орнамента даже образовывались крошечные щербинки. Сделаны эти ручки были так искусно и красиво, что порой невольно восхитишься и призадумаешься. К примеру, иные из них имели форму листка, ссохшегося и внизу свернувшегося в трубочку. За нее очень удобно браться, отворяя дверь.
7
Многослав (прим. автора).