Наследник

– Это не революция! Это безобразие! Это предательство!

Наконец я добрался до стенограммы речи Милюкова, и она смутила меня окончательно:

«(Шум, громкие крики: «А династия?…») Вы спрашиваете о династии?…»

– Да, – страстно прошептал я, вдруг вообразив себя в полуциркульном зале Таврического дворца, замешанным в толпу матросов, солдат и студентов, которые прибежали сюда прямо с баррикад, а в центре – «любимец народа», Милюков, поводящий своими серыми с желтоватым оттенком усами, – да, я спрашиваю о династии!

«…я знаю наперед, что мой ответ не всех вас удовлетворит, но я его скажу. Старый деспот, доведший Россию до полной разрухи, добровольно откажется от престола или будет низложен… (Рукоплескания.) Власть перейдет к регенту, великому князю Михаилу Александровичу… (Продолжительный шум, негодующие крики.) Наследником будет Алексей…»

– Дедушка, что ж это такое? – растерянно сказал я, сразу возненавидя Милюкова.

«(…Страшный шум, крики: «Не надо нам монархов!», «Да здравствует республика!»)»

– Да здравствует республика! – заорал я, вызывающе смотря на обоих стариков, которые угрюмо и не без насмешливости озирали мою взволнованность. Но то, что было напечатано в газете ниже, сразу успокоило меня:

«Московский комитет РСДРП (б) выпустил наказ делегатам, избранным в Московский Совет рабочих депутатов… В наказе, между прочим, говорится: «Народ проливал свою кровь не для того, чтобы заменить правительство Протопопова правительством Милюкова – Родзянко. Наш депутат должен зорко следить за делами буржуазии. Наш делегат должен помнить, что братоубийственной войне должен быть положен самый скорый конец…»

Меня также чрезвычайно утешила речь Керенского, который пришел в Совет рабочих депутатов сообщить, что он стал министром. Глотая слезы, я читал:

«Могу ли я верить вам, как самому себе? (Бурные овации, возгласы: «Верь, верь, товарищ!») Я не могу жить без народа, и в тот момент, когда вы усомнитесь во мне, – убейте меня! (Новый взрыв оваций.)»

Меня, правда, немного смущало то обстоятельство, что Керенский стал министром без разрешения Совета рабочих депутатов. Я также с недоумением прочел его слова о том, что надо оставаться верными союзникам и довести войну до победного конца. Эти слова Керенского я прочел как бы зажмурившись, словно не замечая их, чтобы не разрушать в себе прекрасного образа, снова напомнившего мне картины французской революции так, как она изложена у Александра Дюма.

– Сережа, – сказал мне Шабельский, – помни: обо всем этом никому ни слова. Меня в штабе определенно просили не разглашать о революции еще несколько дней. Знаешь – дисциплина.

Я встал и надел фуражку.

– Я иду в штаб, – сказал я строго, – и сейчас же потребую, чтоб все это огласили. Я считаю ваше поведение, дедушка, реакционным.

Дедушка Матвей Семенович хохотал, оглядывая меня с явным удовольствием.

– Ты молодец, – сказал он, – но только ничего не выйдет. Тебя арестуют. И даже я не смогу спасти тебя.

– Вы контрреволюционер, дедушка, – сказал я с презрением.

Я схватил красную подушку и отодрал от нее лоскут. Дедушка Абрамсон болезненно вскрикнул. Перья посыпались на мою грудь. Я связал из лоскута бант и прицепил к шинели. Я быстро вышел из комнаты, не обращая внимания на восклицания дедушек.

Не замедляя шага, я пошел к плацу, где происходили строевые занятия. Еще издали я слышал команду: «Ноги нет! Гонять буду! Ррота кру-го-ом!» Прежде чем офицер успел скомандовать «марш», я предстал перед солдатами. Все с изумлением посмотрели на меня. Тут только я сообразил, что я имею, должно быть, очень странный вид, с красным пятном на груди и весь в перьях. Пожалуй, подумают, что я резал курицу. Но я все с тем же изумительным и редким для меня, пожалуй, первым в моей жизни ощущением того, что поступки опережают мысли, скомандовал громовым голосом, неизвестно откуда набирая эти громы:

– К ноге!

Рота, послушно бряцая винтовками, взяла к ноге, подчиняясь энергии, звучавшей в голосе странного неизвестного солдата. А тот (то есть я) продолжал, размахивая руками:

– Товарищи! Свобода! Население восстало против царя. Армия тоже. Свергнута старая власть. Царь отказался от царства.

– Солдаты, – закричал офицер, бегом направляясь ко мне, – не верьте ему! Это немецкий шпион!

– Вот манифест! – крикнул я, выхватывая из кармана газету.

И, глотая целые фразы, боясь, что мне помешают, я стал выкрикивать:

– «Жестокий враг напряг последние усилия, и уже близок час… В эти решительные дни… сочли Мы долгом совести… признали Мы за благо отречься от престола государства Российского и сложить с себя верховную власть…»

Офицер вырвал газету у меня из рук.

– Я тебя сейчас здесь расстреляю! – крикнул он, наваливаясь на меня нафабренными усами, красным лицом, эфесом шашки, матерщиной. – Ты не солдат, ты крамольник. Запереть его в караулку!

Унтер-офицер с крестом, взяв винтовку наперевес, повел меня прочь с поля, в караулку. В караулке он сказал мне:

– Не бойся, ни черта не будет, в штабе есть телеграмма о революции. С часу на час ждем из губернии специального человека. Как только он приедет, мы сразу освободим тебя.

Часа два я просидел в караулке, прислушиваясь к все возрастающему гулу на площади, к выстрелам. Наконец унтер потерял терпение.

– Знаешь, про нас, видимо, забыли, пойдем сами.

Он швырнул винтовку на пол, и мы побежали на плац.

Там – огромная толпа солдат, прорезанная изредка золотыми погонами офицеров. Посредине – трибуна, доска на двух бочках. На ней – оратор. Вглядываюсь. Чудеса – Новгородов Пашка, рыжий! Он и есть этот «специальный человек из губернии». Солдаты, узнавая меня, теснятся и пропускают к трибуне. Пашка радостно кивает мне. Потом продолжает читать по бумажке, которую держит в руке:

– «Всем солдатам гвардии, армии, артиллерии и флота для немедленного и точного исполнения. Во-первых. Во всех ротах, батальонах, полках, батареях, эскадронах и на судах военного флота немедленно выбрать комитеты из нижних чинов. Во-вторых. Во всех политических выступлениях воинская часть подчиняется Совету рабочих и солдатских депутатов и своим комитетам. В-третьих, всякого рода оружие, как-то: винтовки, пулеметы, бронированные автомобили и прочее должно находиться в распоряжении и под контролем комитетов и ни в коем случае не выдаваться офицерам. В-четвертых. Вставание во фронт и обязательное отдание чести вне службы отменяется. В пятых. Равным образом отменяется титулование офицеров: ваше превосходительство, благородие и т. п. Грубое обращение с солдатами, и в частности обращение к ним на «ты», воспрещается. Настоящий приказ прочесть во всех ротах, батальонах, полках, экипажах, батареях и прочих строевых и нестроевых командах. Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов».