Кафе «Канава»

«Господи! – думаю себе. – Зачем же человека терзать? Только где это? Где эта интересная местность?»

Сижу, слушаю и дрожу, что он опять перейдет на древесину.

Не выдержала, – да и выходить мне пора, – спрашиваю:

– Простите, гражданин, вы про какую область рассказываете?

Он удивленно посмотрел на меня, рассмеялся, но сказал…

Директору Нюра наплела бог знает чего: про тетку престарелую, одинокую. Умрет, похоронить некому. Чужие люди, соседи, опекуны всякие растащат все добро. Вот это последнее про хищных опекунов подействовало на директора больше всего. Он сказал:

– Ладно, даю тебе внеочередной отпуск на десять дней без сохранения содержания.

Он оглядел ее оценивающим взглядом, вздохнул и сказал:

– Не обидишься? Поймешь, что я скажу?

Нюра сказала самолюбиво:

– Почему не пойму? Нормальному человеку все вбить в голову можно.

– Одеваешься ты чересчур ярко. Не по возрасту. Все ж таки в культурный центр едешь. Учти.

Нюра на радостях была весь день так вежлива с покупателями, что те поглядывали на нее с удивлением и даже испуганно.

– Что с Нюркой стряслось? Прямо как зачухан-ная, – сказала другая продавщица, Раиса. – Не иначе втрескалась на старости лет. Смотрите, всучила покупателю жильца. Видал, Эдик? Надо же!

Эдик, унылый вислоносый паренек, практикант из торгового техникума, удивленно переспросил:

– Жильца?

– Ах, ты не знаешь, лопух ты стопроцентный! «Жильцом» у нас называется костюм, который давным-давно висит на вешалке, и никто его не берет.

И, глядя на сиявшую улыбкой Нюру, Раиса сказала задумчиво:

– Замуж она, что ли, выскакивает? Да нет, кто такую возьмет – мордяга мучнистая, фигура – кваша. Я вот, Эдик, в момент могу выскочить. На свои бока я найду дурака. Один тут за мной третий год сохнет. А я ни в какую!

– Неужели? – равнодушно сказал Эдик, оглядывая маленькую Раису с ее высоко взбитой башней на голове и по-кавалерийски изогнутыми ногами.

– Не, не, пусть и не думает. Так он мужик из себя ничего. Пожилой, правда, но еще далеко не бабай. Да вот фамилия у него ни в какие ворота не лезет.

– А какая? – вяло заинтересовался Эдик.

– Загогулин. Что ж это я буду, значит, Загогулина? Не дождет!

Она снова посмотрела на Нюру и сказала решительно:

– Втрескалась! Вот дуреха! Наплачется же! Да что поделаешь! Любовь! Стихийка!

– Типичное чэпе, – промямлил Эдик.

…Спервоначалу Нюре почудилось, что она попала в страну сплошных красавцев. Все горбоносые. Все с тонкими черными усиками. Все с мечтательным и воинственным разлетом бровей. Все с глазами томными и страстными. Все бродят по Приморскому бульвару, то в одиночку, а то скапливаясь целыми гроздьями киногероев. Притом небо синевы невероятной, цветы яркие до судорог. А к тому же рядом море, и на нем миллионы солнечных высверков, и оно их перекатывает, и тушит, и снова зажигает, и расшвыривает пригоршнями, и поджигает ими воздух, и вообще чёрт знает что! И все кругом такое пахучее, что чувствуешь себя как в бутылке с туалетной водой. И от всего этого Нюре тревожно, весело, жутко, празднично.

Она, конечно, первым делом сделала проходку по бульвару. Чудеса! Где у людей липы, там у здешних пальмы. Стоят себе, как ни в чем не бывало, целыми шеренгами вдоль берега и вежливо помахивают широкола-пыми ветками. Нюре даже показалось, что они почтительно вытягиваются при виде ее. И далекое Поварихи-но, грязные дороги, унылые облетевшие кусты, робкие березы, резиновые сапоги, шлепающие по лужам, канава с полупьяными Башкировым и Сизоконем – все это куда-то провалилось, словно никогда и не было.

Нюра села на скамью, заложила ногу за ногу, скрестила руки, глаза опустила и чуть улыбалась, вся такая загадочная.

Так она просидела минут сорок. От напряжения у нее замлела шея, а в руках и ногах щекотно заерзали мурашки. Кроме того, она проголодалась.

Она встала и, с трудом передвигая онемевшими ногами, побрела в ресторан.

В меню, неразборчиво отпечатанном на папиросной бумаге, значились блюда с непонятными названиями. По кафе носились быстрые как вихри официанты. Один из них остановился возле Нюры, такой же молодец, как все они, прямо с первомайского плаката. Она заговорила с ним воркующим голосом, но он – нуль внимания. Она ткнула наугад в меню и через несколько минут ела что-то страшно наперченное и все следила глазами за официантом.

Прошло несколько дней. Нюра ходила на бульвар, как на службу, гуляла под пальмами до изнеможения. Потом шла в ресторан. Там, восхищенно поглядывала на ухаря-официанта, ела, давясь и перхая, что-то до того острое, словно оно было заправлено динамитом. Потом шла на танцплощадку.

В тусклом свете под баян кружились пары. Вокруг сидели зрители. Время было после ужина, они сидели и покойно переваривали пищу, наблюдая танцы.

Однажды от скуки Нюра пошла танцевать с какой-то девчонкой, нескладной, но, видать, заводной. Так и швыряла она глазами во все стороны. Сначала Нюра была за даму. Но девчонка сказала:

– Ой, я не могу за мужчину.

Они переменились местами. Вдруг девчонка вскрикнула:

– Ой, там один на меня смотрит!

Они остановились. Но мужчина подошел не к ней, а к Нюре.

«Не бог весть какой принцесс, но в общем ничего, – подумала Нюра, внимательно разглядывая его. – Ряшка, правду сказать, чересчур желтая и раздутая, как айва. Но ничего, привыкнуть можно…»

Они пошли в ресторан. За ужином Нюра завела светский разговор об Аркадии Райкине, о новых исканиях в области пиджака, о космосе. Мужчина в ответ только хмыкал, нагло рассматривал Нюру и глушил коньяк. Один раз он только рявкнул:

– А ты, часом, не из Улан-Удэ?

И замолк на весь вечер.

Заговорил он только в гостинице. Говорок у него какой-то странный, не акающий и не окающий, а какой то укающий:

– Ну, дувай раздювайся скурей!

– Что вы! Я совсем не такая…

– Вижу кукая. Ты меня, знаешь, не глупи. Зря на тебя хурчи перювел, что ли. Дувай лужись.

Нюра вырвалась и убежала.

У себя в комнате она села за стол и подперла тяжелую голову руками. Ей бы заплакать, да слезы не шли.

На столе стояла пепельница. Нюра схватила ее и шваркнула о батарею. Пепельница взорвалась стеклянными брызгами.

А утром Нюра пошла на станцию, купила билет и поехала домой.

Не знаю, Раечка, что люди видят в том юге? Пальмы? Так они, пожалуйста, есть и у нас в Поварихине, в клубе на кирпичном заводе. А мужики там на юге… Ой, Райка! Какие-то чересчур черные и все какие-то вялые. С нашими русскими разве сравнишь! Нет, какое там! Наши это ж такие специалисты улещивать да обхаживать. Нет, таких обхажеров, как наши русские, других таких нет. А те, южные, перед нашими чистые слабаки, и больше они никто. Я думаю, ты меня поймешь в этом вопросе.

Одеваются, правда, ничего, прилично одеваются, за это ничего не скажу. Даже официанты одеты как женихи, во всем черном, и галстук мотыльком. А вот жратва, знаешь, ни в какую. Заплатишь за обед восемьдесят копеек, а выскочишь с ресторана – что ела, что не ела. А приставучие они! Один прямо проходу мне не давал. Молоденький, быстрый. Только он мне не нравился. Не спорю, вежливый, внимательный. И с лица ничего. Да вот не по душе мне. Брови срослись, глаза как угли, руки косматые, ну чисто черт, только прирученный.

Еще один был… Такой из себя солидный. Не мальчишка. Немного, правда, с лица желтоватый. Возможно, малярик. Но представительный. Сам из Улан-Удэ. Вроде вдовец. Отставник. Домик у него имеется. Пенсио-нер-персоналыцик. Хоть сейчас в загс! «Извините, говорю, вы только не обижайтесь, но сердце у меня к вам не лежит».

И в общем, скажу тебе, Райка, такая меня апатия взяла, что я всю посуду в номере перебила. А это у меня уж верная примета: бью посуду, значит, отдохнула на все сто, домой пора.

С утра лило, а к полудню вышло солнце. Но – бледное, осеннее, и инженер Сизоконь с сомнением смотрел на дно кафе «Канава», где стояла большая лужа.