Ясный берег

удовлетворёны рабочей силой?

— Там полностью — не полностью, а у нас тоже своя

амбиция.

— Амбицией, знаете, производство вперед не

двинешь. Мы кирпич теперь имеем свой, вот в чем дело;

нам самим квалифицированный народ понадобился,

через это и забрали своих людей. А черепицы у нас нет,

а черепица нужна. Я и положил амбицию в карман и

приехал с поклоном. Мне на первом месте колхоз, а

амбиция на десятом, и вам, думаю, то же самое... Эх, то-

варищ Коростелев, ведь одному делу служим — крепости

и мощи родного государства.

Погорячась, Коростелев подписал контракт. Умеет

чкаловский председатель уговаривать людей. Не хуже

Гречки.

Весна, соленый пот, планы, чаянья. «Ку-ку!

Куку!»— тысячу раз подряд кричит кукушка за рекой.

Даже Иконников оживился, ему кажется, что он

смелый, остроумный, неотразимый, что не сегодня-завтра

он объяснится с Марьяной Федоровной... Шутка, он

не может уснуть, думая о ней.

Если бы он знал, как он надоел Марьяне Федоровне.

Ох, хуже горькой редьки. Едва завидев в окно его

благообразную, солидно приближающуюся фигуру, Марьяна

испытывает тоскливое чувство: опять тащится, опять

скука на целый вечер!

Влюблен, не влюблен — это теперь не имеет ни

малейшего значения. Она-то его не может полюбить,— вот

в чем дело; ни в коем случае не может! Ей с ним

скучно, тяжело, невыносимо'.

Но как сказать ему об этом, пожилому, важному

человеку? Как дать понять, чтобы не ходил больше, что

никакой дружбы у них не получится?

— Иннокентий Владимирович, вы извините,—

говорит Марьяна, ужасаясь своей неделикатности,— у

меня масса ученических тетрадок, я должна

проверить...

— О, пожалуйста!—говорит Иконников, как бы даже

обрадовавшись (потому что говорить им, в сущности, не

о чем, все случаи из жизни рассказаны, все книги и

кинофильмы обсуждены).— Пожалуйста. А я посижу тут

возле, не помешаю?

И сидит. Читает газету или просто водит

бесцветными глазами, размышляя о чем-то.

Марьяна проверяет тетрадки как можно медленнее, по

два раза проверяет каждую тетрадку, чтобы не

разговаривать с ним. Но как ни старайся, а этого занятия

надолго нехватит,— какие там у ребят в первом классе

работы! Марьяна встает, улыбаясь бледной,

вымученной улыбкой, а тут тетя Паша вносит самовар и

приглашает Иконникова к столу.

Еще немного, и лопнуло бы марьянино терпение. И

сдержанная, застенчивая, интеллигентная учительница

выгнала бы Иконникова, как выгнала его когда-то не-

сдержанная и неинтеллигентная картонажница, его

жена. Но прежде чем это произошло, вмешались другие

силы.

— Похоже на то,— сказал Лукьяныч Настасье

Петровне,— что скоро будем гулять на марьяшиной свадьбе,

очень похоже.

— Все ходит?—спросила Настасья Петровна.

— Прямо оказать — зачастил.

— А Марьяша?

— Кто знает. Не гонит. Женская душа — бездна.

Замечаем— вроде грустит... Что вы так на меня смотрите,

Настасья Петрозна?

— А вы что на меня смотрите, Павел Лукьяныч?

— Мы с вами не вправе давить на ее психику.

— Конечно, ей решать, она человек

самостоятельный...

— И что мы можем сказать о нем

компрометирующего?

Вечером, дома, Настасья Петровна сказала сыну:

— Малокровный-то. Жениться собрался.

— Какой малокровный?

— Иннокентий Владимирович.

— Ишь ты. На ком?

— На Марьяше.

Коростелев не сразу понял.

— Как на Марьяше?

— Да вот так. На ней. Ох, не знаю. Будто не худой

человек, а не лежит душа...

Коростелев слушал с каменным лицом, неподвижно

уставясь на мать. Вдруг встал, снял шинель с гвоздя,

оделся, вышел, не сказав слова. «Странный Митя,—

подумала Настасья Петровна, ничего не поняв,—все-таки

Марьяша нам не чужая...»

А Коростелев шел к Марьяне. Внезапная злая

решимость подняла его и погнала. Плана действий у него не

было — просто быть на месте, лично убедиться,

вмешаться!

Посредине Дальней при свете месяца Лукьяныч

трудился над своим челном. Щепа и стружки, густо

набросанные вокруг, белели под месяцем.

— Вы ко мне?

— Нет,—сказал Коростелев.—К Марьяне.

Он рывком отворил калитку и громко постучался с

черного хода. Вышла тетя Паша.

— Митя!—оказала она. — У нас не заперто, заходи.

Насилу собрался!

Марьяна и Иконников были в столовой. Самовар «а

столе, чашки-блюдечки, крендельки... «Совсем по-семей-

ному». Марьяна быстрым движением повернула голову

на голос Коростелева, лицо ее залилось краской.

Смутился и Иконников. «Смотри ты, застеснялся; какой

мальчик».

— Здравствуйте, Дмитрий Корнеевич.

— Здравствуйте,—недобрым голосом сказал

Коростелев и сел.

— Чайку, Митя.

— Пил, не хочу. Как живете?

Тетя Паша с простодушной готовностью начала

докладывать, как она живет. Коростелев смотрел на

строгое, правильное лицо Иконникова, на его белые брови, на

белую руку с прямыми, как линейки, неживыми

пальцами, держащими ложечку... «Отставил мизинец, как

барышня. Опустил глаза. Стесняется, что его здесь

застали?» Марьяна что-то шила, низко наклонив голову.

«Неужели уже «решено? Неужели жених и невеста?»

Иконников протянул руку, взял кренделек. «Хозяином

себя чувствует. Над ней, над Сережкой будет хозяином

этот человек, которому наплевать на всех и на .все...

Рыбья кровь, бездушный слизняк, которого и ухватить-

то нельзя —пальцы соокальзьшают...»

— Сережа где? — некстати спросил Коростелев,

прерывая тетю Пашу.

Оказалось, что Сережа давно опит.

— Неудивительно,—с улыбочкой заметил

Иконников.—Уже двенадцатый час.

— Да,— сказал Ко-ростелев,— поздно, поздно.

Марьяна подняла голову, взглянула на него, потом

на Иконникова. Милая, лукавая улыбка блеснула в ее

глазах. Расцеловал бы ее за эту улыбку! Тетя Паша,

недовольная тем, что ее перебили, возобновила доклад.

Марьяна еще ниже опустила голову, улыбка так и тан-

цовала вокруг ее губ. Чему ты, -радость моя, смеешься,

что тебе так весело, у меня ком в горле, а тебе смешно!

Неужели надо мной смеешься, неужели любишь его? Да

ведь нечего любить, присмотрись хорошенько-!

Иконников взглянул на часы и сказал: «Ого!»

Коростелев сидел железно. Иконников встал с недовольным

видом.

— Пошли вместе,—сказал Ксростелев.

Марьяна проводила их до двери. Коросгелев

пропустил Иконникова вперед, прикрыл дверь и сказал:

— Марьяша, если ты хочешь добра себе и Сереже,

этого человека здесь быть не должно.

Она стояла, доверчиво подняв к нему лицо, в глазах

у нее был радостный испуг.

— Ничего не любит, трус и эгоист. Гони в шею.

Слышишь?

И он побежал за Иконниковым.

Что-то крикнул .вслед Лукьяныч — Коростелев не

слышал, не оглянулся. Ему не терпелось догнать Ико-нни-

кова. Тот выжидающе оглянулся на его шаги.

— Я вот что хотел...— сказал Коростелев.— Я вам

хотел сказать, чтобы вы забыли дорогу на эту улицу.

— Не понимаю,—сказал Иконников.

— Не понимаете. Хорошо, уточню: забудьте дорогу

в этот дом. Коров еще могу вам доверить; но не более,

чем коров.

— Позвольте. Вы говорите непозволительные

грубости.

— Наплевать. Как сказал, так сказал. Стихами не

умею... И я не как директор, а как частное лицо, так

что писать заявление в трест бесполезно. Пока.

Он зашагал прочь с видом человека, сделавшего

трудное и важное дело.

Иконников посмотрел ему вслед, собрался с мыслями

и рассмеялся громким, деланным,

театрально-снисходительным смехом: