Страница 41 из 51
кратковременное и ничтожнее, и ликуют живые силы,
воскрешенные солнцем.
И выразить это можно только в стихах, в пьесу таксе
не вмещается.
Толя бросает начатую пьесу и пишет стихи. Они
посвящены Марьяне Федоровне, но он не может прочесть
их ей: если она поднимет брови и останется холодной,
это его убьет. А она непременно поднимет брови и
останется холодной, Толя чувствует.
В стихах повторяется извечная ложь, невинная
младенческая ложь поэтов. У Марьяны Федоровны волосы
прямые, русые,— непонятно, о каких золотых кудрях
пишет Толя, переполненный чувствами и рифмами.
Серые глаза Марьяны Федоровны сравниваются то
с незабудками, то с васильками, то с фиалками (хотя
известно, что человеческим глазам фиолетовый цвет не
присущ), то с лазурью южных морей, которых Толя
никогда не видел (увидит этим летом: ему обещана
путевка в Новый Афон)... «Ты прошла, и очи синие мне
приветно улыбнулись» — обычные враки, весенний бред,
юношеский захлеб!
Ямбы, хореи, сравнения, многоточия, восклицательные
знаки! Стихотворение за стихотворением, тетрадка за
тетрадкой! Столбцы коротких и длинных строчек душат
Толю, ему необходимо прочитать их кому-нибудь —
кому же? Коростелеву, он молодой и неженатый, поймет!
Распихав тетрадки по карманам пиджака, Толя идет к
Коростелеву.
— Здорово, честное слово! — говорит Коростелев,
послушав. В поэзии он не искушен; все написанное в
рифму кажется ему прекрасным.
Они вдвоем. Толя читает стоя, Коростелев сидит,
закинув ногу на ногу («совсем как Пушкин и Пущин на
картине!»). После толиного ухода Коростелев подходит
к окну, дергает раму,— сыплется краска, с хрустом
рвутся бумажные ленты, которыми заклеены щели
рамы,— в звездах черное небо, острый жадный ветер
влетает в комнату...
— С ума сошел, Митя. Кто же в марте открывает
окна!
Не золотые кудри, не васильковые очи,— волосы
прямые русые, глаза серые,— ах ты моя милая, ты моя
хорошая, куда ж я раньше глядел, где я раньше был,
никакой другой нет на свете, позови ты меня сейчас —
за тыщи километров побежал бы на твой зов!
Стихов не умею сочинять. Один только раз, в школе,
сочинил стишок на учителя, который мне поставил
«неуд» по арифметике. Полюби меня без стихов, без
шелковых галстуков, без выдающихся заслуг, простого,
немудреного, любящего тебя!
Говорят: сердце сердцу весть подает,— неверно!
Встретишь ее, скажет: «Здравствуйте, Дмитрий Корне-
евич» — и идет сво-им путем, не остановится.
Позови меня, Марьяша.
Врет ой в своих стихах, будто ловил твои взгляды.
Не верю! Не потому, что он недостоин твоих
взглядов,— наверно, достоин, славный паренек, талантливый,
честный; а вот не верю, и все.
Меня позови, Марьяша.
Сам не шел. Так же боялся пойти без зова, как боялся
Толя читать ей стихи. Свободные вечера проводил у Го-
рельченко.
Иван Никитич и его жена Анна Сергеевна —
гостеприимные, радушные. Званых вечеров не устраивают, а
набежит гость — все, что есть в доме, подается на стол.
Заходят всякие люди — районные работники,
колхозники, учителя, вдовы фронтовиков (Анна Сергеевна
работает в райсобесе). За вечер человек десять придут,
выпьют стакан чаю, переговорят о деле, сообщат новости
и уйдут, а Коростелев сидит, подобрав под стул длинные
ноги, чтобы не споткнулся кто, стакан за стаканом
пьет чай и уходить не хочет.
«Что значит ум и принципиальность!» — думает он,
слушая Горельченко. «Что значит интеллигентность!» —
думает он, слушая Анну Сергеевну. «Что значит, когда
между мужем и женой такое уважение и внимание! —
думает о>н, наблюдая за Горельченко и Анной
Сергеевной.— Когда такие отношения, то тепло в доме и приятно
зайти в дом...» У Анны Сергеевны и Ивана Никитича
оба сына убиты в войну, их карточки стоят на столе;
известно всему городу, что иногда в сумерки Анна
Сергеевна приходит в сквер, садится на лавочку около,
обелиска Александра Локтева — будто это могила ее
детей,— посидит и уходит. Но никогда ни она, ни Иван
_ Никитич не говорят с людьми о своем горе, не жалуются,
не предаются тяжким воспоминаниям.
Иван Никитич увлечен железной дорогой. По
пятилетнему плану, в сорок восьмом году к городку будет
проведена железнодорожная ветка; строительные работы
начнутся этим летом. Новые возможности открываются
перед городком, перед колхозами, перед всем районом!
Чкаловский председатель так и кружит вокруг Ивана
Никитича; усы председателя становятся дыбом от
нетерпения, от размашистых планов, от буйных
хозяйственных мечтаний. И другие люди, встречающиеся у
Горельченко, говорят о вокзале, пакгаузах, холодильниках, об
асфальтированной трассе от вокзала через весь город...
Расти городку, цвести городку, приумножать свое
достояние!
— Ну-ка, старожилы,— говорит Горельченко,— ну-ка,
местные уроженцы, почему у вас до сих пор не было
железной дороги, а у костровцев была, кто скажет?
Никто не может сказать.
— Ладно, старожилы, ладно, местные уроженцы.
Послушайте лекцию из истории города. В области
раскопал, в архиве. Три четверти века назад строили
дорогу через нашу область — тогдашнюю губернию,— й
дорога эта, по первоначальному проекту, должна была
пройти через наш город. Но — заартачились окрестные
помещики: не надо нам, и без того, дескать, после
освобождения крестьян жизнь стала неустойчивая; дайте
хоть кой-как дожить в тишине, не рушьте дедовских
гнезд... Темные люди были помещики. .
Послали петицию в Петербург. Петиция в архиве
не сохранилась, только следы ее, а жалко: то-то, должно
быть, было произведение... Помещики здешние — что,
люди маленькие, никто на их петицию не обратил бы
внимания, но у некоей госпожи Ломакиной, местной
такой Коробочки, племянник был при дворе, влиятельное
лицо; по тетушкиной просьбе замолвил там кому-то
словечко; благо ему это, как говорится, ни копейки не
стоило... Дворянскую петицию уважили.
Вот и прошла дорога за тридцать верст от города,
через село Кострово. А как пустили ее в эксплуатацию
и стало Кострово расти не по дням, а по часам, и
тамошние землевладельцы стали втридорога сдавать свои
участки,— взвыли в дедовских гнездах блюстители
тишины! Бона что наделали! Сами себя ограбили! А всему,
дескать, злу корень — старая дура Ломакина с ее
племянником... Кричали, ругались, потом сочинили новую
петицию: мы передумали; пускай дорога и у нас будет,
мы согласны. Но уж^ на это послание ответа не лоследо-
вало. И остался город—как-никак административный
центр — от дороги в стороне.,.
Горельченко рассказывает с живостью, глаза его
жмурятся веселой улыбкой. Ласково и внимательно
смотрит на мужа Анна Сергеевна, и ее бледное лицо тоже
улыбается..,
Тихими темными улицами Коростелев идет домой.
В теплой тьме перестукиваются невидимые капели. В их
перестуке обещание, надежда, радость. Полным-полно
надеждами сердце Коростелева, и всему-то хорошему и
высокому раскрыто оно, это простое сердце. Идет
Коростелев один, но в каждом домике, за запертыми
ставнями, чувствует присутствие людей. И в полях тоже
люди, людские жилища. И по всей земле советской —
люди, с которыми связан едиными чаяньями и делами:
сокурсники ли, с которыми учился; однополчане ли,
с которыми плечо к плечу отстаивал все, что дорого
в жизни; те ли, которых знаешь понаслышке о великих
их трудах на заводах, в шахтах, в поле... Может быть,