Страница 9 из 10
Словом, маялась я. Дополнительная нервотрепка была — участливые соседки. Вся деревня, разумеется, знала о моем положении и с удовольствием обсасывала его со всех сторон; но кроме того, односельчане дружно забыли о существовании Отокара, что добавляло пикантности разговорам. Как же ты, молоденькая, безмужняя, бестолковая баргетка с руками, не к тому месту приставленными, будешь малого поднимать? Мой язык устал уже напоминать им о моем чудесном муже, ловком охотнике, красивом мужчине, который просто ушел далеко в лес и скоро вернется с большой добычей. Они кивали: да, конечно, совсем из головы вон, — иногда мне мерещилось, что и правда какое-то смутное воспоминание мелькает у них, но оно тут же исчезало, едва я замолкала.
Наконец однажды ночью, мечась в жарком и бесстыдном сне, зовя Отокара в голос, почти уже рыдая — я вдруг ощутила его рядом. Знакомые руки стиснули мои плечи, знакомое тело придавило меня к постели, знакомые губы накрыли мой стонущий рот и зашептали:
— Все, все, маленькая, я здесь, слышишь? Я вернулся, не плачь, я с тобой… — и, не открывая глаз, я обхватила его руками и ногами, он резко выдохнул, передвинулся, погрузился — глаза мои сами собой распахнулись, но ничего уже не видели, было только ошалевшее от наслаждения тело, дождавшееся наконец… Оно стонало, вскрикивало, вздрагивало, прижималось, ему все было мало — и он отзывался на каждый порыв моего истосковавшегося тела. Сколько это продолжалось — никто из нас не знал, наших сознаний там не было вовсе. Наконец мы распластались, обессиленные, сердца наши еще колотились, руки дрожали, дыхание сбивалось. Я уткнулась лицом ему в шею, запустила пальцы в его волосы. Он обнял меня и тихо спросил, едва ворочая языком:
— Что это было, Алька?
— Тайфун, наверное, — отозвалась я.
И мы уснули.
--
Что уж такого было в этой богом забытой деревне Гнилушке — ума не приложу, но пронесшийся через нас тайфун не сдвинул ни на йоту привычной обстановки. Только варлянка под окном выбросила бутоны — это под зиму-то. А значит, я здесь не просто прижилась — пустила корни.
Мы лежали, обнявшись. Было раннее утро, еще темно-синее. Рука Отокара медленно скользила по моему телу. Я наслаждалась ощущением покоя и правильности, вернувшимся вместе с моим милым.
— Как давно, — тихо сказал он. — Мне кажется, я не касался тебя много лет.
— Ну, сегодня…
— До сегодня — много лет. Ты меня спасла на этот раз, Алевтина. Меня там чуть не съели. Я уже думал — все. И вдруг — ты, и я живой…
— Еще какой живой, — ответила я. — Тебя теперь двое.
Рука его продолжала неторопливое движение, потом вздрогнула, остановилсь. Легла на мой живот.
— Ты хочешь сказать…
— Канга говорит, будет мальчик. Пока ты не свалил куда-нибудь в Китай, подумай, как мы его назовем.
По-моему, Отокар забыл, как дышать. А когда вспомнил, притиснул меня так, что я пискнула. Чудо, что мы не оказались в Китае немедленно — но Гнилушка держала цепко.
Последующие часа два вышли очень бурными, хотя, пожалуй, на тайфун не тянули — так, небольшой шторм. Деревня Гнилушка с честью выдержала и это.
И когда мы выбрались из дома — я побежала проведать курятник, Отокар пошел колоть дрова — у забора уже торчала Канга, поводя из стороны в сторону любопытным носом.
— Здравствуй, Отокар, издалека ль вернулся? — завела она. Вот, пожалуйста, снова помнит его имя!
— Из Новой Зеландии, — сказал Отокар.
Канге что Новая Зеландия, что Залесье — неведомые края, поэтому она пропустила незнакомое название мимо ушей.
— Заждались уж, соседушка. Алетка твоя все глазки проглядела. А скажи-ка мне, в этой твоей Заляндии по-баргетски говорят ли?..
Я закрыла за собой дверь курятника. Квочки мои кудахтали куда приятнее.
ОН
Ленарт родился на рассвете ясного весеннего дня, и на его пронзительный сердитый вопль отозвалась веселым перезвоном капель. Я совсем продрог, промаявшись всю ночь на дворе — не мог смотреть, как мучается моя Алька. Да и бабы гнали меня вон: "Пойди хоть к Фору, выпей с ним, что ли", — но я не мог и уйти, все бродил под окном, прислушиваясь, подергивая нашу с Алькой связь — но моей девочке было не до меня. Я чувствовал, как ей больно и страшно, метался, ругался сквозь зубы. Наконец небо посветлело, сквозь верхушки деревьев загорелся красно-золотой край восходящего солнца, в глаза мне ударил яркий зеленый луч — а в уши громкий детский крик. И я почувствовал облегчение, удовлетворение, радость от хорошо сделанной тяжелой работы и усталость во всем теле — не мои, а ее.
На крыльцо вышла Лема, бледная после бессонной ночи, круги под глазами, но улыбка — поперек себя шире.
— Иди, папаша, погляди, какого богатыря заделал, — сказала она.
И я пошел, зная уже, что все вышло как надо, все живы-здоровы — и все равно ноги мои подгибались.
Он был ужасно маленький, скукоженный какой-то, страшненький. Завернутый в чистую белую тряпицу, он лежал у Альки на руках. Ее лицо светилось каждой веснушкой.
— Познакомься, — сказала Алька. — Эй, малыш, вот твой папа.
И маленькое краснолицее создание вдруг распахнуло голубые мутные глаза и взмахнуло крошечным кулачком.
Я подошел и опустился возле них на колени. Алька погладила меня по щеке, а малыш пискнул и начал, широко разевая беззубый ротишко, шарить по ее груди. Я обнял их обоих и закрыл глаза. Возле моего уха ищущее сопение перешло в деловитое чавканье. Алькины пальцы соскользнули с моего лица.
— Не волнуйся так, он отличный здоровый мальчишка, — сказала она — Успокойся, ну же! Взрослый солидный дядька… Отокар, все хорошо!
Я поднял веки. За окном вовсю сияло утреннее солнце, таял снег — и трепетали на теплом апрельском ветру молодые глянцевые листочки старого тополя.
— Видишь, что наделал? — в Алькином голосе звенел смех — Нам здесь еще жить и жить, не дергай природу понапрасну.
--
И побежали дни за днями, складываясь в недели, месяцы и годы. Ленарт рос, становясь все забавнее и разумнее, научился ходить и говорить, то есть вопить и бегать. То его надо было снимать с забора, то он встретил страшного зверя и воет басом (хорошо — зверь не укусил, потому что это была оса), то он влез по уши в канаву и его надо отмывать и сушить. Мы с Алькой не знали ни минуты покоя, но по ночам нас бросало друг к другу — и покой проходил стороной.
А когда Ленарту стукнуло два, меня снова сорвало с места, и я не мог вернуться в Гнилушку несколько месяцев. Наша связь вздрагивала, но замотанная Алька не тянула с той неистовой силой, что раньше, и выдернула меня в панике, лишь когда наш неугомонный мальчишка опрокинул на себя кастрюлю с супом. Обжегся он не так сильно, как мог бы, но все равно долго болел, и мы не отходили от него, смазывали ожоги целебной мазью (спасибо Леме и Канге), пели песенки и рассказывали сказки, отвлекая и утешая… Когда Ленарт поправился, я пошел в лес с ружьем — и меня подхватило снова. Я плыл с викингами через бурную Атлантику — не иначе, Америку открывать, — а перед глазами моими стояли лица жены и сына, я скрипел зубами во сне, но не мог, не мог вернуться сам! А она, моя Аля, все не звала.
ОНА
Ленарту было четыре года, мы жили с ним душа в душу, а папа наш подолгу где-то пропадал и возвращался, только когда был совсем край. Когда Ленарт заболел корью, или когда он заблудился в лесу, или когда упал с крыши — возникал Отокар, бледный, взволнованный, и принимал на свои плечи тяжесть случившегося. Мы вместе хлопотали над сынишкой, ночами нас накрывал тайфун — но рано или поздно мой муж уходил снова в неведомые дали. Я давно держала на полочке у двери склянку с запирай-травой, чтобы не было еще детей. Потому что иначе любой из тайфунов мог принести Ленарту братика или сестричку, а мне едва минуло двадцать лет. Канга, сунувшая мне заветную бутылочку, наказывала пользоваться ею пореже — но с каждым годом нужда в зелье была все менее настоятельной.