Страница 7 из 10
Это потом я буду чувствовать себя соблазнителем малолеток, ужасаться и биться головой об стену с воплями: "Mea culpa, mea maxima culpa!" Сейчас же мы делали единственно правильное, единственно осмысленное.
Кто бы сомневался — я был у нее первым, так что совсем очумел от чувства ответственности — пока еще способен был что-то осознавать. Потом уже ответственность полетела в тартарары вместе со всем миром, и плевать мне было на них обоих.
Потому что для меня она тоже была первой — первой женщиной, которая оставалась со мной от вступительных поцелуев до заключительного сытого стона.
Это непередаваемо прекрасно.
О вы, глупые обыкновенные мужчины, не понимающие своего счастья — любить одну и ту же всю ночь! И потом все утро. И днем. И еще, еще — одну и ту же.
Одну и ту же, нежную и озорную, страстную и робкую, неловкую и сводящую с ума, целовать одни и те же губы, так что они распухнут, тискать одну и ту же грудь, маленькую и крепкую — и не меняющуюся прямо в твоей ладони, черт побери! Засыпать, притянув к себе юное жаркое тело, и просыпаться, обнимая то же самое тело!
Нет, вам не понять.
ОНА
Сколько тянулся наш медовый месяц — мы не знали. Мы оба совсем потеряли голову, и где нас носило все это блаженное время, даже и вспомнить трудно.
Но путешествовали мы с комфортом. Не потому, что не вставая с постели — а потому что просыпались каждый раз под крышей, в уюте, ни один посторонний человек никогда не появился на горизонте — даже голоса не подал. Притом, однако, нас постоянно выбрасывало туда, где было тепло, нас ждала вкусная еда и питье, и только однажды мы обнаружили, что ничего к нашему прибытию не приготовлено, но это была квартира с газовой плитой и полным всяческой снеди холодильником. Мы сварганили яичницу с помидорами и даже начали было мыть посуду, брызгаясь друг в друга водой из-под крана, вымокли, конечно, стало холодновато, хоть и лето, мы пошли греться под одеяло — а вылезли из-под него уже в шикарных апартаментах с лепными нимфами на потолке.
Временами на Отокара накатывало, и он начинал строить теории. Ясно было, что неспроста мы так удачно празднуем нашу любовь. Он утверждал, что перемещениями управляю я. Потому что он не умеет.
Но я ведь тоже не умею, отвечала я, вот хочешь — попробуем загадать, чтобы мы попали в деревню Елкино, а потом ты меня поцелуешь — и посмотрим, получится ли.
Не получилось, конечно. Попали в какое-то восточное помещение, все в коврах. На полу на подносике стоял чайничек, пиалы и вазочка с рахат-лукумом.
— Да, это не Елкино, — вздохнул Отокар. — Ну хоть чайком побалуемся.
И тут я страшно смутилась и покраснела.
— Слушай, — сказала я, — а ведь ты прав. Про Елкино я просто так — пыталась заставить себя думать. Но когда… ну, когда я очухивалась от самого экстаза… ты понимаешь… вдруг захотелось пить — и я представила себе чай с конфетами…
— А когда тебе захотелось гулять, мы оказались в том дивном персиковом саду? — спросил он задумчиво. — Знаешь, Алевтина, я боюсь тебя. Тебе хотелось, чтобы я вернулся к тебе, и я вернулся. Тебе захотелось, чтобы я тебя полюбил, и я полюбил? Так? И… Алька, держи меня крепко, а то исчезну! — Алька, а тогда в Москве, когда мы встретились — чего тебе больше всего хотелось?
Меня пробила дрожь.
— Мне хотелось… — и я действительно схватила его за руку, чтобы не делся никуда, — Отокар, мне хотелось, чтобы не надо было возвращаться домой.
ОН
Мы сидели, прижавшись друг к другу, переплетя пальцы, нахохлившиеся, как зимние воробьи. Мы рассыпали нашу жизнь на мелкие детальки и складывали ее заново. Время от времени причудливой формы фигурка со щелчком вставала на свое место в новой картине. Получавшийся паззл вызывал легкую оторопь.
Я случайно обратился к ней на московской улице с банальнейшим вопросом. Но ей не хотелось идти домой, и мы ушли в Марьятию. И я еще удивлялся: почему вдруг сработало мое проклятие — без всплеска сильных эмоций? Теперь я понял.
Стройку века я себе сосватал сам. Но я пропал с горизонта — и Алька испугалась, затосковала, заметалась. Я вспомнил свои перепады настроения там, в тайге, возле Картын-гайны. Сверили, так сказать, наши календари. Конечно, в Марьятии было начало лета, на стройке века — середина весны, и между августом и ноябрем вся осень выпала, но это неважно — мы перебрали день за днем нашу разлуку. Алька тосковала — я хандрил. Алька отвлекалась и забывала обо мне — и я не вспоминал о ней. Алька радовалась жизни — и мне было хорошо и весело.
Ниточка связи все время была протянута между нами.
А когда случился тот знаменательный пожар, Аля послала сигнал такой мощи, что меня выдернуло к ней, и я вылетел из моего пруда как карась вслед за крючком.
И дальше… Она хотела — очень сильно! — двух вещей: во-первых, спастись из огня, во-вторых — моей любви. Я спас ее от пожара и влюбился без памяти. В пацанку-подростка моложе меня на двадцать лет.
Ну и медовый месяц наш…
— Алевтина, — сказал я строгим голосом, — все зло от тебя.
Она посмотрела своими серыми глазищами — и я устыдился. На ее ресницах дрожали слезы.
— Я же не нарочно, Отокар, — зашептала она, — ну пожалуйста, поверь, я правда не нарочно…
Полный раскаяния, я прижал ее к груди. Я собирал губами слезы с ее лица и нес какую-то невразумительную нежную чушь, и наконец она успокоилась.
А мы оказались в лесу под дождем, и на некоторое время стало не до выяснения отношений.
В свете новейших антинаучных представлений об устройстве мира — полагаю, Альке нужно было поразмыслить, а кроме того, ей надоела моя болтовня.
ОНА
Мы плелись по этому дурацкому лесу, он все не кончался, погода была отвратительная, и мы промокли до нитки. К тому же на мне снова были ужасные длинные юбки чуть не до земли. В этом и по паркету-то не находишься, а уж по мокрому лесу! Я попробовала подобрать подол — стали мерзнуть коленки, ну, это я бы еще пережила, не цаца; но руки, занятые юбкой, не могли отводить ветки от лица. Я отпустила подол — и немедленно зацепилась оборками нижней юбки за разлапистую корягу.
— Не могу больше, — взмолилась я. — Отокар, дай нож!
— Какой еще нож? — он похлопал себя по заду, по бокам, обнаружил-таки кинжал и протянул мне.
И я со злобой резанула этот постылый подол. Я рвала юбку зубами и когтями, как гарпия добычу.
— Что ты делаешь? — оторопел мой возлюбленный.
— Я… очень… очень… хочу отсюда… куда-нибудь… деться… хоть к чертовой ма…тери! — на последнем слове юбка сдалась, оборвались последние нитки, и теперь кривой и косой подол едва прикрывал колени. С нижней юбкой я обошлась столь же сурово, только вышло быстрее — тонкая белая ткань оказалась слабовата против моей злобы.
Отокар вздохнул, подобрал лоскуты, мстительно брошенные мною под ноги, сунул в ножны свой кинжал.
— Если хочешь отсюда уйти, придется идти, — сказал он. — На твоей злости, как видишь, мы не ездим. Хилое горючее.
Вне себя от ярости, я выплюнула:
— Лучше всего мы ездим на твоем члене! Каждый раз что-нибудь новенькое. Ну, что стоишь? Давай, по-быстрому, а то я замерзла! — и потянула подол вверх.
Лицо его вздрогнуло и застыло, глаза почернели. Он поднял руку — я думала, он меня ударит. но он взял меня за подбородок и посмотрел мне в глаза. И я мучительно покраснела от стыда, зажмурилась, не в силах вынести этот взгляд. Перехватила его руку, прижалась, поцеловала ладонь, забормотала: "прости"… Он резко выдохнул и отвернулся, но руки не отнял.
И мы пошли дальше.
И уже в темноте нашли охотничью избу.
ОН
Мы устали, промокли, замерзли, а пришлось искать спички и свечи, топить печь, идти за водой к роднику — в основном на слух; уже утром оказалось, что есть и бочка с дождевой водой, просто мы не нашли ее в темноте. Наконец на печке заворчал чайник, небольшое помещение еще не прогрелось как следует, но ощутимо потеплело; на лежанке обнаружилась стопка толстых ватных одеял, слегка волглых, зато много. Мы разворошили эти одеяла, чтобы они согрелись, Аля завернулась в одно из них, сняв мокрую одежду, и села возле печки, вытянув к теплу босые ноги.