Страница 4 из 10
Но настал долгожданный час — и сердце мое ухнуло в пятки при виде стройной фигуры на фоне окна, язык прилип к нёбу при звуке низкого хрипловатого голоса, все мысли из головы улетели с легким свистом — и я могла только молча внимать с благоговением моему божеству.
ОН
Будущая баронесса Лихтенберг была само очарование. Господь, проектируя эту барышню, использовал, похоже, исключительно циркуль. Круглые румяные щеки, круглые голубые глаза, золотистые кудряшки, толстенькие пальчики, кругленькая фигурка на круглых ножках. Никто не назвал бы ее красавицей, но она заразительно смеялась, прелестно болтала о пустяках, а иногда вдруг бросала точное и остроумное замечание. Словом, я понимал Карла-Иоганна.
Вдвоем они смотрелись довольно забавно — маленькая кругленькая Анна-Луиза и долговязый барон, но их настолько явственно укрывало от насмешек облако взаимной любви, доверия и нежности, что даже вдовствующая баронесса Амалия Лихтенберг, никогда не упускавшая случая уколоть старшего сына, прикусила свой ядовитый язычок.
Мы съездили в Эгрету. Летом озеро у холма выглядело еще лучше, чем зимой, и я ясно увидел, какой должна быть загородная вилла Лихтенбергов. Нет, не Голландия. Тут бы что-нибудь легкое и воздушное… стекло и бетон… Какой, к чертям, бетон? В каком веке живем? Ладно, кирпич. Но все равно много стекла. Отопление, конечно, печное — тут другого не бывает, значит, будут трубы. Я сделал несколько набросков, а вернувшись домой, плотно занялся проектом.
Через несколько часов вдохновенной работы я протер глаза, выпил наконец остывший чай, который таинственным образом материализовался на столике у двери (Бертольд, видно, на цыпочках прокрался с подносом — я даже не заметил, когда), и наконец снова посмотрел на изображение дома на холме. Здорово вышло. Отлично впишется в пейзаж, и жить будет удобно…
И тут у меня мелькнула нехорошая мысль.
Кем я только не был за прошедшие годы. Воевал, записывал фольклор, ворочал бревна, чертил чертежи, рассчитывал механизмы — это бывало, да. Но ни в одной из своих прошлых ипостасей я не умел рисовать.
А теперь, оказывается, умею.
Да что же я такое?
Мне всегда казалось, что мир вокруг меняется, а я остаюсь прежним. Конечно, я всегда на диво удачно встраивался в окружающую обстановку, но не настолько же, чтобы появлялись новые способности, которых раньше не было… Стоп. Каждое новое место обитания накладывает на меня свой отпечаток. Вот здесь меня ждала архитектура — и пожалуйста, я рисую. А где-то, возможно, будет ждать музыка — и я научусь играть на флейте? или, что уж вовсе невероятно, на органе?.
Может быть, я только блуждающее сознание, неизвестно почему каждый раз попадающее в тело с одним и тем же именем? Может быть, все Отокары, какими я перебывал за свои тридцать пять, продолжают существовать в своих странах и эпохах? И тот московский инженер, и тот буддийский послушник, и тот наемник времен Столетней войны…
Голова моя закружилась, я ухватился за спинку стула, чтобы не упасть, все равно потерял равновесие…
И увидел, как неумолимо приближающийся к моему лицу ковер превращается в неструганые плохо пригнанные доски.
ОНА
Я поняла: что-то случилось.
По-прежнему шли уроки, по-прежнему не забывала о моей спине линейка сестры Адальберты, по-прежнему мы шушукались с девочками в дортуаре. Но что-то изменилось, только никто, кроме меня, этого не заметил.
Потом настал очередной родительский день, а Отокар не пришел.
Я стояла в холле, полном радостных возгласов и нежных объятий, и растерянно озиралась по сторонам. Его не было, не было! Потом хлопнула дверь, вошла совершенно незнакомая мне пожилая дама, огляделась и направилась прямо ко мне.
— Здравствуйте, Тина, — сказала она, неодобрительно осмотрев меня с ног до головы. — Только мой сын мог вообразить, что мы с вами родственники. Ну что же, взялся опекать — ладно…
— Вы — мама Отокара? — заикаясь, спросила я.
— Не знаю никакого Отокара, — фыркнула дама. — Я баронесса Лихтенберг, и извольте обращаться ко мне "мадам".
— Но вы сказали, мадам, что ваш сын… — я ничего не понимала, но где-то внутри у меня начинала разрастаться паника.
— Мой сын, Карл-Иоганн, барон Лихтенберг, да, который привез вас сюда из какой-то заграничной дыры, потому что выжившая из ума тетка написала ему, будто вы наша родственница! Благотворительность — достойное дело, но она должна иметь какие-то границы. До конца года ваше пребывание в пансионе оплачено, а дальше устраивайтесь, как знаете. Впрочем, возможно, я выдам вас замуж. — Она прищурилась, видно было, как у нее в голове проворачиваются какие-то колесики. — Да, возможно. За Лакоши… или за Надя… возможно, возможно… Я подумаю. До свидания.
И баронесса развернулась и вышла, шурша подолом.
Я стояла столбом, ничего уже не видя и не слыша. Потом повернулась и побрела наверх, в дортуар. Упала на свою жесткую койку, на колючее серое одеяло, и долго лежала, уставясь в потолок. Она не знает никакого Отокара. Меня привез ее сын, барон Лихтенберг. И в конце года мне светит какой-то Лакоши или Надь…
Я-таки осталась одна посреди этой невозможной Марьятии. А Отокар ушел. Не просто ушел. Его нет и не было никогда.
--
Не знаю, сколько прошло времени. Из ступора меня вывела Жужа. Она вошла в дортуар, увидела меня, подошла, охнула, присела рядом на койку и спросила:
— Что с тобой?
Я молчала.
— Я же вижу, что-то произошло.
Я с трудом перевела взгляд на ее лицо. Она смотрела с участием и тревогой.
— Я ждала одного человека, а он не пришел, — сказала я. — Помнишь, меня навещал мой опекун, господин Отокар?
— Извини, — сокрушенно покачала головой Жужа, — я всегда бывала занята только собой и не обратила внимания… Такой высокий блондин с усами, да?
И тогда я стала рассказывать ей об Отокаре.
ОН
Я поднялся с пола, об который так неудачно приложился со всего маху. А все Васька, бросивший свои на диво грязные сапоги на самом ходу. Хорошо еще, он их снял, а то отдирай потом пол от засохшей глины…
А вот и он сам — дрыхнет на топчане, воняя перегаром на весь барак. До постели еще дотащился, сапоги еще снял, а на брюки и ватник сил уже не хватило. Удивительного таланта человек — всегда найдет, чем набраться до положения риз. На месте бригадира я бы давно его уволил, и пусть едет пьянствовать к себе на Украину. Но Васька силен, ловок, и работник на самом деле хороший, даже в подпитии и с похмелья. Да и мужик не злой. Только сосед никудышный.
За занавеской завозился Петрович.
— Что у тебя там падает, Осип?
— Я падаю, — проворчал я. — Петрович, заварки не найдется?
— Как не найтись… Да заходи, заходи в мою келью, ща найду тебе чайку. У меня и кипяток есть, давай, налью, посидим, поговорим.
"Келья" Петровича — отгороженный занавеской угол — была куда уютнее нашей с Васькой части комнаты. У него и половички лежали, и картинка из календаря украшала стену (толстая деваха в спецовке широко улыбалась над лозунгом "Сдадим наш участок дороги к Седьмому ноября"), и керосинка не коптила. Я уселся к самодельному столику, заботливо укрытому чистой, хотя и вытертой почти до белизны некогда цветастой клеенкой, принял дымящуюся кружку. Петрович присел рядом.
— Погода — зверь, — степенно начал Петрович. — И льеть, и льеть, уж надоело.
— Точно, — согласился я. — Кладем шпалы в жидкую грязь, все скорей, скорей, а толку от такой дороги… Ведь вкривь и вкось пойдет…
— Дык план же, сам понимаешь, — отозвался Петрович.
Мы уютно сидели, гоняли чаёк, отдувались, обсуждали животрепещущие темы вроде селедки, которую выбросили в поселковом магазине, и Тоньки Прынцессы, которая умудряется даже в суровых условиях стройки века шить себе шикарные наряды. Петрович давно присматривался к Тоньке, надеялся покорить ее своей основательностью и положительностью, а она сохла по здоровенному Николаю из второй бригады. Словом, этой темы хватило надолго.