Страница 50 из 50
— Нет.
Мы сидим, вспоминая всякие истории с Линдой, и, похоже, пытаемся разбередить в себе забытые, казалось бы, чувства, пока наконец я не добиваюсь своего рода “да” от Фредди I, поскольку мамка — единственная клевая тетка на Травер-вейен, и категорического “нет” от Дундона, который наркотически ёжится и говорит, что все, связанное с детством, следует растереть и забыть.
— Порви на фиг.
В тот день стояла жара. Скоро должны были наступить летние каникулы, начало еще одной тишины. Я снова вышел на улицу и поднялся на Хаган посмотреть на корпуса, мои горные цепи; посмотреть, не увижу ли я что-нибудь. И я увидел и детство, которое кончилось, и детство, которое навсегда там останется; два мира, не имеющих никакого отношения друг к другу. Удовлетворенный этим, я пошел назад домой, к письму, которое напомнило мне обо всех других письмах, что были получены и прочитаны в этой квартире со страхом и трепетом. Почерк у нее был округлый, девчоночий, безошибочный и устойчивый как скала, буквы выведены рукой, которая в свое время смогла поднять не одну только, но все палочки “микадо” с истерически пылающего кухонного стола.
Ей было хорошо там. Вообще-то можно было бы очень много рассказать о том, как именно ей хорошо. Но в своем заключительном вопросе она предъявляла нам своего рода обвинение, и это был тот же вопрос, который я и сам задавал себе много тысяч раз, но так и не осмелился задать мамке: почему мы так легко отпустили ее? Пусть даже ей вовсе не было у них плохо — но почему же, господи боже мой, мы так легко пошли на то, чтобы кто-то ворвался в нашу жизнь и украл детство? Тут мне еще вспомнилось, что когда я заканчивал школу на Синсен, я как-то попался на глаза Эльбе, и тот в последний раз пригласил меня в свой задымленный храм, потому что, сказал он, ему хотелось поделиться со мной одним наблюдением.
— Я работаю в этой школе с тех пор, как ее построили, — сказал он, улыбаясь своей желтой улыбкой, которую я так и не научился понимать. — И за все эти годы я ни разу не сталкивался с чем-либо подобным тому, что ты и этот твой странный приятель учинили, когда обидели твою сестру. Ни разу.
Я не понимал, к чему он клонит.
— Это совершенно непозволительно, — сказал он, — избить парня чуть не до полусмерти. Но, — продолжал он после недолгой паузы, — дети так не поступают.
— Чего?
— Дети не вступаются друг за друга таким образом, даже за братьев и сестер.
Вид у него был такой, будто он сейчас произнес нечто весомое.
Я, однако, сумел только повторить свое извечное “чего”. И он начал уже проявлять нетерпение.
— Так что, может быть, все это было вовсе и не так?
— Как не так?
— Что вы якобы накинулись на него, чтобы защитить твою сестру? Может, еще из-за чего-нибудь?
До меня дошло, наконец.
— Будто мы просто хотели его вздуть?
— Ну, например.
Он встал и стоял, жестикулируя сигаретой.
— Ну ладно, может быть, — пошел я ему навстречу, но со знакомым чувством, которое, я уж думал, Линда увезла с собой насовсем, потому что если бы Фредди I не разбушевался в тот вечер посильнее меня и не сорвался полностью с катушек, то это сделал бы я, и Дундон уже никогда бы не поднялся. Но Эльба желал услышать совсем другое. Да я и не был уж настолько уверен в своем деле, в том, что я способен на подобное.
— Ну ладно, ладно, — сказал он. — Пусть будет так.
Я стоял на балконе до тех пор, пока из-за второго корпуса не вывернула мамка в своем новом наряде — юбке, блузке и коротком светлом пиджачке; она миновала перекладину для сушки белья и поднималась по выложенной плитняком дорожке к входной двери: красивая походка, целенаправленная и аккуратная. Еще было время заскочить внутрь и спрятать письмо. Но я оставался на балконе, пока не услышал сначала ключ в замке, а вскоре и ее голос уже из квартиры:
— Ты картошку не ставил?
— Нет, — крикнул я в ответ. — Нам письмо. На кухонном столе лежит.
Тишина затянулась. Наконец она вышла на балкон с письмом в одной руке и чашкой кофе в другой, села на складной стул, а ноги положила на табуретку, на которую я вставал, когда в детстве мыл посуду. Она уже побывала в ванной и смыла косметику и, возможно, не только ее, потому что она уже давно перестала показываться мне в слезах; она была красивой, успешной женщиной с подправленным детством, директор филиала, с порядком в бухгалтерских делах — и вообще в полном порядке, на взгляд жильца из дальнего угла съемной комнаты.
— Господи, — сказала она, не поднимая глаз от письма.
— Ты собираешься ей отвечать?—спросил я, когда продолжения не последовало.
— Разумеется.
— Я имею в виду — ты собираешься ответить на ее вопрос?
— Разумеется,—повторила она. И перечитала письмо еще раз.
— И что ты думаешь ответить?
Она подняла глаза, но на меня не посмотрела.
— Ей и тут тоже могло быть хорошо, — сказала она задумчиво. — Но я этого тогда не знала. Поэтому я, может быть, ничего и не сделала...
— Так это что, хорошо, что ее забрали?
— Я этого не говорила, — сказала она, поднялась и вцепилась руками в балконную решетку, устремив взгляд на гору Эсси. — Просто по бумагам у нас все было хуже некуда.
Я обернулся. И теперь она смотрела на меня. — Они о нас знали всё.
— Чего?
Опять то же выражение, которое появляется у нее на лице, когда я не понимаю очевидного.
— Жилец? — понял я, однако. Она кивнула.
— Не знаю уж, что он думал. Но я пробовала... ее искать — один раз.
— И ничего мне не рассказала?
— Ты же был еще совсем ребенок, Финн.
Я задумался над тем, был ли я когда-нибудь ребенком, и отметил при этом, что никто из нас не называл жильца по имени с тех пор, как он от нас съехал; но я, собственно, всегда знал, что Кристиан — трамвайный кондуктор и моряк, инструментальщик, строительный рабочий и предприниматель, владелец палатки и философ износа в поплиновом пальто, — Кристиан даже и на лыжах не мог плюхнуться так, чтобы из него не высыпалась вся правда.
— Но тебе он нравился? — спросила мамка.
— Я не знаю.
— Но ты старался, во всяком случае?
Да, уж старался-то я изо всех сил. И теперь я чувствовал, что могу либо поступить как она — кивнуть с неким удовлетворением от того, что у Линды все в порядке, и на этом успокоиться; либо пойти к себе в комнату и разбить микроскоп, который он не забрал с собой. Но ни одной из этих возможностей не существовало.
— Мне кажется, это ты должен ей написать, — сказала вдруг она. — У тебя же получается?
— И рассказать ей, что не играет никакой роли, что ее забрали? —ядовито сказал я и тут же пожалел об этом. — Разумеется, — поправился я. — Разумеется, я напишу.
— Давай не будем откладывать, — сказала она, встала и пошла принести ручку и бумагу.
А я пока стоял, глядя вниз, на ее чашку с кофе, которую она поставила вместо пресс-папье на письмо от Линды, чтобы его не унес ветер; полная реабилитация, как, вероятно, это виделось мамке; потом я снова уперся взглядом в горную стену Эсси, да так и остался стоять, раздумывая над вопросом, действительно ли я готов выяснить, есть ли это во мне и было ли это во мне когда-нибудь.