Меч Шеола

— Это пройдет, Лада, скорее, чем мы доберемся до края болота.

И поймал на руки, прыгнувшую к ним кикимору.

— Голову в мешок. Надо людям ее показать. Так им спокойнее будет. И Ратимиру с ребятами. А тело на мох и в огонь. Только, тетушка, проследи, чтобы целиком, без остатка сгорел. Ты же не захочешь, чтобы сосед снова к тебе вернулся?

— Не — е хо — чу… — Берегиня даже заикаться начала, услышав, как ей показалось, нелепый вопрос Радогора. Бросила на него спуганный взгляд и замотала головой.

— Так и делай, как велю, чтобы не ожил.

И берегиня в который уже раз вздрогнула. Не говорит парень, реже, как его меч. Эвон, как взьярился. А сего бы? Только и дела, что вздремнула чуточку. И с колдуном этим? Вдруг и правда оживет, как есть, без головы? С головой не ведомо что творил, а без головы? Хотя кощуны и про такое говорят. Да и про самого Радогора того и гляди кощуны запоют. Может, и про нее не забудут, помянут добрым словом. Во время у него под рукой оказалась.

Засуетилась, застучала сухими ногами по бревнам, за махала руками, приманивая плот.

Но если с другой стороны посмотреть, как на него сердиться? Не зря обругал, за дело! И даже не обругал, а так, сказал построже. Зато теперь, глядишь, и водяной вернется. Потянула Упыря с настила за ногу, да где там! Не голодал колдун проклятый. Мяса наростил, на трех добрых мужиков хватит. И голова егоза ней глазищами неотрывно следит. Надо будет перед Радогором повиниться, если не забуду, за ворчливые слова. Хотя берегиня я, или так себе? — Мысли в голове ползут одна за другой. — парень умный, и так понимает, что не со зла ворчала, а для порядка.

— Подожди, тетушка. — Остановил ее голос Радогора. — Я сам. Ты его только в огонь направь и останови там.

Уверенно шагнул к обезглавленному телу, легко поднял на головой и перекинул на то, что осталось от их острова. И берегиня заметила, как глаза головы продили тело яростным взглядом. Не скрывая радости, плюнула в ее сторону.

— Вот и ворочай сейчас своими глазищам, если не хотел жить, как все люди живут. — И повернулась к Радогору. — И долго он так будет своими глазищами крутить, народ честной пугать?

— Как тело сгорит, так и глаза сами закроются. — Равнодушно отозвался Радогор. И снова притянул к себе княжну, которая, как и кикимора, с ужасом смотрела на голову Упыря и ловила на себе его ненавидящий взгляд.

— Не Свищ, Ладушка… У Свища бы ума на это не хватило. Он, Упырь погубил твоего батюшку, князя Гордича. И твою матушку. Их руками творил. И люде травил друг на друга, и смуту сеял. Злобу свою тешил.

Вывалил все, что оставалось в мешке, в воду и, подняв голову за волосы, бросил ее туда. Закрутил устье мешка ремешком и прошептал над ним заклятие, скрепляя узел оберегом.

— Радо, жутко рядом с ней. — Чуть слышно прошептала княжна. — Уж лучше и ее в огонь кинуть. Холодом от нее дует.

Радогор покачал головой.

— Нельзя в огонь. У людей сомнений не должно быть. Чтобы и память о нем исчезла. Иначе снова появиться кто — нибудь, чтобы его именем народ мутить.

Взял в руки баклагу и поболтал над ухом. Бережно вылил остатки в ладонь и осторожно прополоскал сначала один глаз, потом другой. На глаза навернулись слезы, но резь, хоть и не прошла, но стала меньше. Показалось, что даже ночь перед ними отступила и появилась возможность. Хоть что — то различать.

Их островок к этому времени уже скрылся в огне, языки пламени лизнули мох, и весело затрещали, пожирая его и подбираясь к телу колдуна. Из мешка до их ушей долетел глухой, наполненный злобой, стон.

— Погоняй, тетушка, к берегу, пока сами не сгорели. — Устало попросил он. — А то пироги у матушки Копытихи остынут. Или без нас съедят.

Взгляд блуждал будто в густом тумане. С трудом различая неясные очертания вокруг. Даже пламя тонуло и бесследно исчезало в этом тумане.

— Погоняй, тетушка. — Повторил он. И виновато улыбнулся. — Спать буду.

Повалился на сырые бревна и сразу же уснул.

— А куда погонять, не сказал. — Запоздало спохватилась кикимора, растерянно глядя по сторонам.

— Хоть из огня нас выыведи, а проснется, укажет. Кожа уже не терпит, как жжет. Скоро рваться будет. — Умоляюще попросила Влада, гладя мокрые, слипшиеся волосы Радогора.

— Хоть бы звездочка какая появилась. — Проворчала кикимора. — Уж я бы тогда враз угадала, куда править. И все то у вас через край льется. Ни какой рассудительности в голове. А я правь! А куда править?

Вихрь раскручивался над настилом, разбрасывая огонь по сторонам. Скрыл берегиню и приглушил ее ворчание. Настил качнулся и с места рванулся через огонь.

— И — эх! Выноси лошадушки!

Завыл, перерастая в резкий, оглушительный свист, упал на воду, и кикимора молодо сверкая глазами предстала перед княжной. Старое платьишко пузырем вздулось вокруг ее худого тела, подол разлетелся на ленточки.

— А не все еще перезабыла!. — Жизнерадостно прокричала она. — Некому было напомнить, а тоя бы этого Упыря, соседушку своего, не тем будь помянут, сама бы на блины раскатала и пиявкам скормила. Им все равно чем брюхо наталкивать. Так не погодился рядом знающий человек.

Села рядом с княжной и с треском поскребла голову.

— Но если с другой стороны заглянуть, тоскливо будет здесь сейчас. Словом переброситься не с кем, а не то, что разругаться для душевного веселья. Да и дрягва пропала. То ли озеро, а то ли… И куда, спрашивается, мне сейчас на старости лет из родных мест шагать?

Пригорюнилась, голову повесила.

— И все то у тебя, тетушка, не слава богу. — возмутилась Влада. И так не хорошо, и этак не ладно.

— А вот такая я с молоду уросливая. — Берегиня почувствовала себя виноватой. — Поэтому меня и люди, наверное, таким именем зовут. А нет, чтобы в душу поглубже заглянуть, на судьбу мою горькую посмотреть, так по другому бы зщапели. Я же ласковое слово от вас только и услышала. От других же одно слышу… кикимора болотная, и все тут.

— И заинтересованно заглянула в лицо Радогора.

— Ты как думаешь, касатушка, не соврал он про пироги? Правда видел? Или так сказал. Чтобы меня успокоить?

— Проснется, сама и спроси.

— Когда он еще проснется! — Расстроилась кикимора. — Эвон развалился. Спит и спит. Как сроду не сыпал. На таким коленках и голодом можно всю жизнь проспать. А я к той поре начисто вся изведусь.

Кикимора от досады сплюнула в воду, вскочила на ноги и бойко забегала по бревнам.

И ночь не уходит, как за гору зацепилась. Так и висит чернее черного. Я таких ночей и не видела сроду. Аж мурашки по коже скачут. Всю истоптали.

Влада зримо представила тех мурашек, которые топают по твердой, как кора, коже берегини и, не удержавшись, улыбнулась.

— А тебе, хохотунья, только бы зубы скалить над голодным человеком. А нет, чтобы подумать своей головой, не все сыты, тем, что один другого по голове ладошкой гладит. Есть и другие…

Но рассвет медленно, с ленцой поднимался над болотом. Тучи расступились и запоздало появился блеклый, ущербный месяц, высветив на водной глади чуть заметную дорожку. И берегиня оживилась, сразу забыв все свои огорчения.

— Пусть спит. — Сжалилась она. — наломался за эти дни. — Сама такой была. Набегаюсь за день так, хоть колом буди, хоть из ведра воду лей, все равно не добудишься. Я теперь и без него одним махом догребу. А уж на берегу пусть сам разбирается. Ты только, девка, держись покрепче. И его держи, чтобы с коленок не скатился.

Влада забеспокоилась, с тревогой глядя в задорное лицо кикиморы.

— Ты, тетушка, на месяц держи. Когда сюда шли, он у нас за спиной был

— Учи кого другого, а меня молода еще учить. — Строптиво огрызнулась берегиня, которую торопил, разом пробудившийся, голод. — Без сопливых склизко. Ну, залетные!

Залилась в разбойничьем свисте, заухала, разгоняя вихрь. И Влада наклонилась всем телом на Радогором, закрывая его от воды, хлестким потоком обрушившейся на их плот.

Растаял месяц. Исчезла путеводная дорожка. И ночь ушла, отлепившись от горы, когда их плот врезался в берег. Весь забитый завалами из поваленных деревьев, бесформенных болотных кочек, травы… и страшилищ, которых пожирали полчища муравьев, пауков и червей.