Меч Шеола

— Зачем стирать? — Совсем растерялся Радогор, — Не надо стирать. И так пройдет

И в самом деле, кровь на его лицу, на руках начала сворачиваться, превращаясь в подобие чешуи. Провел ладонью по лицу, счищая ее с лица, как речной песок. Затем тоже самое проделал с руками.

— Остальное само отвалится. — Пробормотал он.

Но, на всякий случай, передернул плечами, как дикий зверь стряхивая капли дождя. Но не остановился на этом, и багровея от смущения отряхнул и рубаху с портками, следя за тем, как на землю сыплется с чуть слышным шуршанием, засохшая кровь. И не с удивлением, со страхом люди, и сам воевода, увидели, что лицо его, руки и даже тело стало таким, словно он только, что вышел из парной бани. И не только тело. Одежда смотрелась на нем теперь так, словно покила в щелоке. А потом побывала под вальком старательной хозяйки. И, мало того, слабый запах леса исходил от его волос.

— Колдун… — Уловил он испуганный бабий голос.

Покосился на голос, не поворачивая головы. В ужасе и рот ладошкой прикрыла. И выругался в душе, кляня себя за неосторожный поступок.

— Цыть ты, дура.

И мужик, вытаращив глаза, продолжал уже не так бойко и уверенно.

— Мужики тебе сапоги подлатают…

И покосился на его ноги, боясь увидеть, что и сапоги волей этого парня тоже сами собой поправились. А иначе и не скажешь.

— Раз торопился, так поди и не ел по людски, и не спал. Глаза провалились. Отдохнешь. — И уже уверенней, на правах старого знакомца. — А хоть бы у меня. Места хватит. А нет, так постоялый двор приютит. Меня торопкой зовут. А почему, сам не знаю. Спешить, не спешу, а все Торопка да Торопка. Как жеребенка — стригунка.

— На свет ты поторопился явиться раньше времени. Вот и нарекли тебя Торопкой. — Воевода не скрывал своего недовольства тем, что мужик опередил его. — И языком торопишься вечно вперед заскочить. И сейчас торопишься со своим словом.

И повернулся к Радогору.

— Но Торопка истину говорит. Отдохнешь, погостишь у нас, а там, гляди, и вовсе останешься. Сам сказал сирота. И городище твое разорено.

Воевода и есть воевода. И речет, как набольший муж.

— Мы хоть и не бэрьего рода, а все ж в родне, коли по одной земле ходим. И одним языком речи говорим.

Ягодка таинственным образом угадавший, что его собираются кормить. Тихо, но так, чтобы его услышал Радко, заскулил. Не проч был угоститься и вран, о чем и намекнул, пощелкав клювом за его ухом.

— Ну, вот, видишь. И приятели твои не возражают. А заодно и о тех людях тебя послушаем, коих побили. Сам видишь, — Воевода сам подхватил его под локоть и увлек в ворота. — Посмотришь сам… Живем на людном месте. На все стороны открыты. И к нам отовсюду ходят. И сами мы на месте не сидим. Поэтом у и знать должны кого и с какой стороны опасаться надобно. Сегодня ты помог, успели. А другим разом можем и не успеть.

Нашелся таки воевода. Говорит уверенно, значительно. Со знанием дела. От такой просьбы не откажешься. Довод не оспоримый.

— Да и куда идти? В какую сторону? Как перст один. Вокруг люди, а на него одиночество накатилось О чем — то говорят, спрашивают, до него слова не долетают. Словно глухой стеной от всех отгородился. А одиночество такое, хоть плач. А как заплачешь? Нет слез, высохли. И люди смотрят.

Больше уже не сопротивлялся. Дал себя увлечь воеводе и послушно шел рядом с ним, окруженный со всех сторон народом.

Дорогу воеводе заступил воин.

— Не осталось живых, воевода. — Торопясь, доложил он, бросая быстрый взгляд на Радогора. — Мертвы даже те, на ком и ран не видно. Со страха должно быть умерли, когда такое началось.

Широким жестом руки воин показал в сторону ворот.

— Я и сам чуть не обмер, да некогда было.

Улица тянется от ворот к берегу, к другим воротам. А там сбегает избитой, истоптанной пологой лестницей к лодкам. Радогор искоса разглядывает улицу. Не жилища, по самую кровлю вкопанные в землю, избы и дома просторные с двух сторон вдоль улицу тянуться. Смотрят на них, на улицу оконцами. И оконца не волоковые. Слюдяные. Или бычьи пузырем затянутые. И избы не соломой прелой крыты, не дерниной, тесом… За избами огороды зеленеют. Из улицы проулками город в обе стороны в ширь разбегается.

А из всех изб одна привлекла его внимание. Просторная, под шатровой крышей. И с высоким просторным крыльцом. Перед крыльцом трава до земли вытоптана. Сюда, должно быть, за судом приходя, за советом. Или правду искать. У них в городище так было.

Псы в летней горячей пыли валяются, успокаиваясь от недавнего шума. Поглядывают на него сонными глазами, а более того на бэра, который по неизвестно какому праву шагает с гордым видом без опаски улицей. Дернула одна верхней губой, показ добротные клыки. Не злобы ради, а чтобы знал зверь, кто здесь хозяин. И тут же получила сапогом в бок.

И напрасно, подумалось Радогору.

Псы по виду не злобивы. Не грозны. Не то, что в их городище. Лохматые, звероподобные, которых и сам рукой по доброй воле не тронешь Не уберегли городище грозные псы — вои. И они все сгинули под мечами и копьями. Даже лаем предупредить хозяев не успели.

Вспомнил и по мрачнел.

Не в этот ли град ходили ежегодно его родичи, едва дорога обсохнет с мехами, смолой, медами и со всем тем, что лес дарил?

И словно услышав его мысли, воевода кивнул головой. И широко повел рукой вдоль реки.

— Вот сюда, к этой пристани и сверху реки, и снизу, и со всех сторон сбираются торговые люди сбираются, что ни год. И твои родичи приходили, чтобы солью на зиму запастись. Или железным промыслом. И многим другим. Тем и живет град наш. — Донеслись до радогора его слова.

Он поднял голову.

Не придут сюда больше его родичи. Зарастут дороги. Заколодит лес. Разве лихой народ какой прибежит с разбоем, польстившись на богатство этого града.

Народ мало по малу поотстал, решив, что все самое любопытное уже видел. К тому же вспомнил, что дома остались в туне. И только воевода. Да мужик Торопка, да с десяток мальцов шли неотступно за ними. Остановились перед строением в два жилья, как раз напротив крыльца в три скрипучих ступени и с конской, изъеденной ржавчиной, подковой над дверями.

— Входи, Радогор!

Воевода простучал звонкими, железными подковками по ступеням, но двери толкнуть рукой не успел. Они распахнулись сами, словно хозяин постоялого двора поджидал их, глядя в щель между не плотно сбитыми досками. А, может, так оно и было потому, что хозяин встретил их в дверном проеме. Лицо красное, распаренное жаром очага. От печи оторвался, чтобы важных гостей встретить. Брюхо на выкате, толстые руки рыжим волосом поросло.

— Вели — кА ты, Невзгодка, сего человека накормить и к месту определить. И чтобы пока живет он в нашем граде, ни в чем недостатка не знал. Он, тебе должно быть уже ведомо, град наш от гибели спас. И гляди у меня, сам проверю, как чествуешь нашего гостя.

— А…

Смур, так звали воеводу, угадал вопрос.

— И бэра, который вою Радогору не бэр, а родич ближний, прими, как должно. И мудрую птицу не забудь.

Теперь уж растерялся сам Радко. Но Смур и это угадал.

— Об этом не твоя печаль, Радогор. О прочем будет еще время поговорить. — И отодвинув невзгоду плечом в сторону, первым вошел в трактир, увлекая за собой и Радогора. Но быстрее их в двери пролез Ягодка, удивив хозяина непостижимым проворством и ловкостью. И сразу возвестил о своем появлении радостным рычанием. Его чуткий нос давно уже уловил восхитительные запахи, которые рвались из трактира. Поприветствовал с плеча Радогара немногочисленных, по дневному времени постояльцев, и вран. Но почему бэрьим голосом.

А Радогор шагнул на порог и нашарил в полутьме ступень. Остановился, так и не ступив за порог, растерянно разглядывая полутемное помещение. Дневной свет с трудом пробивался через тесные волоковые оконца, освещая длинные, потемневшие от времени столы с тусклыми, чадящими светильниками. Вдоль столов лавки выстроились. Чуть дальше, в глубине трактира просторный очаг с парующими чугунами. У очага суетилась не высокая, но крепкая баба. А у стен, ближе к волокам, с десяток посетителей…