Страница 25 из 26
Эльзе, качавшейся от слабости, дошедшей до полного нервного истощения, дали очную ставку со Шверингом.
Ее привели первой.
Через минуту или две эсэсовцы, поддерживая под руки, втащили в допросную… старика. Лохмотья болтались на нем; иссушенная шея клонилась под тяжестью головы. Руки тряслись.
— А ну, сидеть! — крикнул Хабекер, когда Эльзе привстала. — Сядь и не двигайся! Руки на колени!
Штрюбнинг, присутствовавший на очной ставке, кивнул стенографу, сказал:
— Назовите себя, по очереди. Сначала вы.
— Эльзе Штилле.
— Теперь вы.
Старик поднял голову. У него был тусклый взгляд человека, не желающего жить. Губы Шверинга задвигались в шамкающем шепоте — зубов у него почти не осталось.
— Легационный советник… фон Шверинг… Когда-то.
— Записали? — спросил Хабекер стенографа. — Первый вопрос: признаете ли вы, что вели подрывную работу? Ну, Шверинг, начинайте!
Шепот Шверинга был едва слышен:
— В такой форме — нет…
Хабекер стал между ним и Эльзе.
— Вы — старый идиот! Вам не нужна жизнь? — повернулся к Штилле. — Отвечайте на вопрос.
Эльзе ощупала языком остатки зубов, выбитых на допросах, они резали щеку и мешали говорить.
— Господин фон Шверинг сказал правду. Свидетельствую: я тоже старалась помочь Германии…
Хабекер, не дослушав, повернулся к протоколисту.
— Пишите: оба обвиняемых признали, что виновны. Вы оба можете задать теперь вопросы друг другу.
Он отошел, открыв на минуту Шверинга. Эльзе быстро нагнулась, сказала:
— Простите меня, Адольф!
Шверинг поднял голову. На миг — не дольше — возник перед Эльзе прежний Адольф, спокойный, сильный.
— За что же простить? — сказал он. И Эльзе готова была поклясться, что губы Шверинга сложились в улыбку. Она мелькнула и исчезла — знак приветствия, понимания, солидарности.
…16 ноября 1942 года Редер и Фалькенберг приступили к составлению обвинительных заключений. Они торопились — рождественские праздники были «днями помилования», по традиции с 24 декабря по 6 января нельзя было приводить в исполнение смертные приговоры, а Геринг предупредил: фюрер требует, чтобы осужденные были казнены без промедления. Гитлер заранее предрек исход процессов, и Редеру можно было не слишком заботиться о доказательствах. Это развязывало ему руки; заключения — общим объемом около восьмисот страниц — составлялись наспех, кое-как; однако даже при чисто механическом подходе ему нужно было пять-шесть недель. Геринг сократил срок до трех.
В своем рвении Редер пошел на все: гестаповские документы, без разбора и анализа, передиктовывались двум стенографисткам, работавшим посменно. В кабинетах поставили походные кровати, и старший имперский прокурор выделил для себя и Фалькенберга по три часа в сутки на сон.
Штилле, в числе некоторых других заключенных, перевели из подвала на Принц-Альбрехтштрассе в одиночную камеру каторжной тюрьмы Плётцензее. Маленькую, тесную, с окном, заложенным кирпичом почти до самого верха.
Последний в жизни Эльзе «дом».
Заключенных поднимали рано, еще до рассвета. Лежать днем запрещалось, не разрешалось и сидеть ыа койке. Исключения делали для тех, кто имел разрешение врача, а гестаповские медики признали Эльзе здоровой. «Гуляйте по камере, фрейлейн, это полезно».
И она гуляла.
Ходила вдоль стен, по диагонали, выдумывала сложные маршруты, словно это была не камера, а парк, расположенный вблизи от тюрьмы. Там, в парке, тоже гуляли. По субботам и воскресеньям собирались бурши, пели корпорантские песни. На замерзшем озерке — по другую сторону тюрьмы — устроили каток: оттуда с порывами ветра прилетал смех, усиленная динамиком музыка. Дальше, за катком, располагалось кладбище, и Эльзе хоть и старалась не думать о нем, но все чаще и чаще возвращалась в мыслях к нему. Не там ли?
Она ни о чем не жалела.
Она жила правильно, и совесть ее была чиста.
Гестаповцы не сумели изувечить ее душу; и, если бы свершилось чудо и Эльзе позволили начать сначала, с чистого листа, она повторила бы пройденный путь.
В полночь 12 декабря чиновник в штатском вошел в камеру.
— Можете лежать, — раскрыл папку. — Послезавтра вы предстанете перед имперским военным судом. Распишитесь.
Он протянул Эльзе папку, прикрыв текст бумаги ладонью.
— Я могу получить копию обвинительного заключения? Это же мое право! Равно как и право на защитника.
— Адвоката выделит суд. Что же касается копии, то обычные нормы судопроизводства по вашему делу не будут применены.
…За шесть часов до того Редер и Фалькенберг закончили составление обвинительных заключений и в тот же вечер получили одобрение Гитлера и Геринга. Вместо одного процесса было приказано провести двенадцать. Для «защиты прав обвиняемых» выделили четырех адвокатов.
Рука не поднимается написать — «юристы», «правосудие», «защита», когда из документов и рассказов немногих уцелевших очевидцев складывается описание того, что гитлеровцы называли судебной процедурой.
Зал — почти без публики; в рядах — чины СС и СД, военные, фюреры организаций НСДАП. За столом, на помосте, — мундиры, форменные петлицы, погоны.
Обвиняемых от адвокатов отделяет пространство в пятнадцать метров.
Нет ни малейшей возможности получить совет, обратить внимание «защиты» на фальсификации, подтасовки, подлоги, совершенные следствием и судом.
К одному из обвиняемых, выдающемуся писателю Гюнтеру Вейзенборну, за минуту до начала процесса подошел Курт Валентин — юрист, выделенный СС для роли адвоката. «Я ваш официальный адвокат, я знаком с вашими документами. Вы знаете, вас могут приговорить к смерти. Мы с вами еще позднее увидимся». Через час выяснилось, что Курт Валентин не читал дела и понятия не имеет, в чем конкретно обвиняется его «подзащитный»!
Другому обвиняемому, Гримме, было объявлено, что защитник из-за недостатка времени не ознакомился с обвинительным заключением. Еще одному участнику процесса нацистский «адвокат» сообщил, что участвовать в заседании не будет, так как в это время… привык обедать.
Так осуществлялось «право на судебную защиту».
О праве же «на справедливость» не могло быть и речи. Приговоры — смертная казнь — были предрешены заранее.
21 декабря Гитлеру принесли на утверждение приговор суда.
Перед этим приговор был согласован с Кейтелем.
Поздно вечером в Шарлоттенбург, на Витцлебенштрассе, 4—10, в имперский военно-полевой суд, фельдкурьер, охраняемый автоматчиками СС, доставил пакет.
В одиннадцать часов с минутами пакет был вскрыт.
В нем лежал лист бумаги, начинавшийся словами: «Фюрер. Ставка фюрера. 21. 12. 1942 г.». Далее в документе было: Я утверждаю приговор имперского военного суда, вынесенный бывшему легационному советнику Адольфу фон Шверингу и журналистке Эльзе Штилле…
В помиловании отказываю.
Приговор в отношении Адольфа фон Шверинга привести в исполнение через повешение…
Следовали подписи: Адольф Гитлер.
Начальник штаба Верховного главнокомандования вооруженных сил Кейтель.
…Казнь приказано было провести не мешкая — 22 декабря.
Ночью приладили крюки — до той поры в тюрьме Плётцензее не вешали. Только обезглавливали.
Гитлер и Кейтель посчитали, что смерть от гильотины для участников Сопротивления слишком быстра. Исключение было сделано лишь для женщин.
Эльзе ввели в зал через боковую дверь. Руки ее были скованы сзади.
Был оглашен указ имперского министра юстиции об отказе приговоренной в праве на помилование. Как было отмечено в протоколе процедуры, «приговоренная держалась спокойно и сохраняла самообладание».
От сигареты и священника Штилле отказалась.
Легла на плаху…
Нож, опущенный палачом с высоты, скользнул вниз.
Через одиннадцать секунд врач из СС констатировал смерть.
…В Главном управлении имперской безопасности дело Эльзе Штилле, 31 года, журналистки, отправили в архив для бессрочного хранения. На обложке его стоял все тот же гриф: «Секретно! Дело государственной важности».