Война балбесов, хроника

23. Ружье

Александр Бледнов тоже захотел наладить производство оружия. Но Сепаратор его отговорил. Лучше дождаться, когда в Городе понаделают всего, а потом налететь и отнять. Или пойдет, например, через Полынск военный эшелон — снять с него. Бывает, и танки провозят.

Но когда это еще будет! — а Бледнову хотелось уже сейчас личного оружия.

Тогда он пошел к охотнику Сидору Валандрину, который раньше стрелял волков, перевелись волки — лисиц, перевелись лисицы — зайцев, перевелись зайцы — сусликов, перевелись суслики — ворон. Любил охоту, не мог без нее. У него было два ружья. Одно — для сына. Но сына сейчас не было.

Сын Колька с детства смотрел из окна на поезда и думал, куда и зачем они едут. Он видел по телевизору моря, горы, пальмы и негров и думал: поезда едут туда. Ему хотелось быть черным голым негром и кататься на слоне.

Он подрос и узнал, что Африка далека, поезда туда не ходят. А о самолетах он не думал, потому что он их не видел из своего окна, не привык мечтать о том, куда они летают. Он мечтал только о том, что видел, а видел он поезда.

Первый свой уезд он совершил в пять лет. Остановился товарный состав, у одного вагона дверь была открыта, в вагоне была гора пустых мешков. Он лег на мешки и поехал. Захотел есть, вылез на станции, пошел попросить хлеба. Ему не дали, спросили, откуда он. Тогда Колька украл хлеб. Но его поезд ушел. Он подождал другого и поехал дальше.

Его поймали на станции Елки Зеленые Восточно-Сибирской железной дороги. Он не умел назвать ни своей фамилии, ни города, откуда уехал. Тогда его повезли обратно наугад в какой-нибудь детский распределительный пункт. Проезжая мимо Полынска, он засмеялся и стал показывать пальцем. Его высадили, повели в милицию, а потом к отцу. Валандрин его выпорол, но отнесся как к случайной шалости. Оказалось, нет. Через год Колька опять убежал. Поймали его на Черноморском побережье Кавказа. Он опять не называл имени и адреса, но на этот раз не по глупости, а из хитрости. Но на него, оказывается, заведена была уже учетная карточка с фотографией и повсеместно разослана: милиция знает, что такие бегуны не успокаиваются с одного раза.

На этот раз Валандрин не стал пороть сына. Он привязал его к кровати и сделал ему татуировку (научился в 1963 — 1969 гг., отбывая срок за неудачное воровство). Татуировка была такая: «Н. С. Валандрин, Полынск, ул. Нижняя, д. 2». Он сделал эту татуировку на груди, ее можно было скрыть рубашкой, но чтобы нельзя было скрыть, он на шее выколол стрелку, указывающую вниз. Теперь, по его расчетам, сына поймают на первой же станции.

Но Колька все равно убежал. Не на первой и не на второй, но на восьмой таки станции его поймали и тут же вернули по адресу, похваливая догадливого отца.

— Ты должен вырасти. Ты мудильщиком станешь, как твой отец, — учил Валандрин. Он раскладывал перед сыном, как пасьянс, свои почетные грамоты, подобно цыганке, гадающей на будущую жизнь.

— Не хочу мудильщиком, — бычился Колька.

— Почему? — стучал кулаком отец, и робкая мать вздрагивала. — Ладно, тогда релонгатором! Сцепщиком! Машинистом! Или, хрен с тобой, езжай в Сарайск, учись хоть на инженера! На космонавта! Говори ответ: кем хочешь быть?

Колька не говорил ответа.

Он не знал, зачем кем-то быть, если он уже есть сам по себе, законченно и окончательно, разве вот только еще не подросший. Ему хотелось лишь ездить, ездить, куда хочется, и смотреть, как живут люди в разных местах.

И он уехал в Москву.

В Москве он ходил по улицам и плакал от счастья, что есть такие улицы и такие дома. Потом он украл мороженое, сел в какую-то электричку и поехал. Он смотрел в окно на зеленые склоны, а вон пацаны в футбол играют, наши, небось, не хуже, а вон дачник на крыше махает молотком, а вон три собаки побежали, впереди черная маленькая, за ней кудлатая пестрая, за ней серый большой пес с задранным хвостом, а вон высокие белые дома стоят прямо среди поля, чудно! Потом он вернулся в Москву. Спал в подъезде дома. Утром проснулся и долго смотрел, как девчонка в красной шапочке стучит о стенку синим мячиком сама с собой. Он подошел и попросил у нее принести поесть. Она принесла. Он пошел с нею за гаражи и рассказал о своей жизни, пока ел. И позвал ее в дорогу. Она согласилась, побежала взять плащ и куртку. И не вернулась. Он ждал ее за гаражами трое суток. Похолодало, дождь пошел, он ждал. Потом отправился обходить все дома, все этажи, все квартиры, спрашивал про девочку. Один человек попался строгий, схватил Кольку, вволок в дом, куда-то звонил.

Как его вернули домой, он не помнил, был без сознания: воспаление легких.

После этого целых два года никуда не ездил, отец успокоился.

Но потом опять убежал.

Отец учил его стрелять по воронам, думая вызвать интерес, мать кормила и холила, а он сбежал.

На одной из станций познакомился с ушлым мужиком, украл для него бутылку водки, и за это ушлый мужик превратил надпись-татуировку в неразборчивое пятно, потом пригляделся, цокнул языком, потребовал еще бутылку и силой художественного воображения и мастерства превратил пятно в дракона с крыльями и тремя головами, в лапах несущего карты, вино и женщину, а внизу он подписал: «Вот что нас губит».

Колька был доволен. Теперь меня не поймают, думал он.

Но его поймали и очень просто прочли надпись: ушлый мужик схалтурил, его тушь была другого оттенка, адрес при ослепительном милицейском освещении ясно проступил сквозь дракона.

Колька пообещал отцу, что никуда не убежит, если отец сведет татуировку. Валандрин годик подождал и пожалел сына (да и мать очень просила убрать дьявольское изображение), он позвал Якова Львовича, тот покумекал и в три приема свел рисунок смесью купороса и царской водки.

И Колька тут же убежал.

Милиция тут же поймала его, нещадно хохоча: такие бегуны на особом учете, на них уже глаз пристрелян. Ну, татуировки нет, а рожу ты куда денешь?

Тогда Колька убежал еще раз и на полном ходу спрыгнул из поезда, чтобы изменить внешность. И действительно, лицо ему покалечило до неузнаваемости, он охромел и, казалось, наконец затерялся в этом мире, наконец отвяжутся!

Но милиция поймала его с еще большим хохотом: с такой-то внешностью он еще больше приметен стал, звон по всем дорогам идет о его упорстве в побегах!

Он был обескуражен. Он понял, что не скроешься. Он хотел бы пропасть, сделаться невидимкой, чтобы его не могли найти. А ему — ездить и выходить, смотреть на мир Божий. Не было для него минут слаще, чем те, когда он, приоткрыв дверь товарного вагона, садился, свесив ноги, жевал кусок хлеба и смотрел на луга, поля и леса, деревни, людей, города, собак и птиц, и облака, и его очень удивляло, что как ни быстро мчится поезд — облака неподвижны. Вон как кусты и деревья проносятся мимо, вон как рябит в глазах щебенка насыпи, вон как стрекочут в глазах шпалы, а облакам все нипочем: стоят!

И вот, когда ему было четырнадцать лет, он убежал совсем. И может, что-то вовсе уж непоправимое сделал с внешностью, может, погиб, — не вернулся.

Но мать и отец Валандрины ждали. Отец, пользуясь одним ружьем для охоты, второе смазывал и берег для сына.

Годы шли.

Мать умерла.

Валандрин остался жить, чтобы дождаться сына.

И он обрадовался, узнав про военные дела. Он теперь верил, что Колька обязательно вернется защищать дом. Поэтому он не хотел давать Бледнову ружья.

Сепаратор, пришедший с Бледновым, убеждал: ты не бойся, только вернется сын, сразу же отдадим ружье.

— Нет, сказал Валандрин. — Вот оно — висит. И пусть висит. А то он войдет, а ружья нет. Он обидится. Беги тогда к вам, выпрашивай обратно. Да вы и не отдадите еще.

— Вот те крест, — божился Сепаратор, думая почему-то, что Валандрин религиозен.

— Нет, — твердо ответил Валандрин. — Не дам ружья.

— У тебя два, а у других ни одного? — логически возмущался Сепаратор.

— Второе для сына.

— Так свое отдай!