Гибель гитариста

Даже следила – и выследила, как одна официантка в ресторане слишком часто с ее мужем заговаривает, останавливается возле него, сволочь крашеная, блондинка двухметровая.

Она устроила мужу скандал. Она требовала сказать, что у Дениса с этой фальшивой блондинкой было. Ничего не было, сказал Печенегин. Она ко мне просто хорошо относится. Да и я к ней.

– Просто? – кричала Елена. – Хорошо относится? Это теперь так называется? – кричала она в полный голос. Стесняться некого – они живут в родовом домишке Печенегина, схоронившего не так давно болезненную свою маму.

– Хорошо относится! – не могла успокоиться Елена. – Ладно! К кому бы и мне теперь хорошо отнестись?

– Перестань, – тихо просил Печенегин.

Но она не могла перестать – и долго еще кричала что-то глупое, несправедливое, с ужасом понимая, что – глупа и несправедлива и что этим мужа от себя только оттолкнет. Но нет, она себя глупой чувствовать не привыкла, жертвой себя чувствовать не привыкла, смешной себя чувствовать не привыкла – и, чтобы доказать себе и Печенегину, что она не глупа и не смешна, она кликнула, как и раньше делала, верного Васеньку, Васенька свое дело сделал, но на этот раз уже речи об уходе из семьи не заводил. Она завела сама.

– Извини, – сказал Васенька, – ты просто не знаешь. Я развелся уже.

– А…. как же?

– Очень просто. Свадьба у меня через две недели. Одна… Ты ее не знаешь… Приходи с мужем. А с тобой у нас особые отношения. Романтические. Ты моя муза, честное слово. Стоит представить, что ты в зале – и играю, как Бог!

– Кушать подано, – сказала Елена. – Эту роль действительно трудно играть.

– Такой роли вообще нет, – обиделся Васенька. – Мне главную дают скоро, между прочим.

– Давно пора. Тебе сколько, тридцать девять? Пора и за главные роли браться, в самом деле.

– Вонючка, – сказал ей Васенька, умея, как и всякий актер, пользоваться лексикой самых разных социальных слоев, зная ее и из пьес и – профессионально-наблюдательной своей памятью – из жизни.

Не так это себе представляла Елена – но тем не менее рассказала о своей измене Печенегину, приукрасив ее.

Печенегин, помолчав, сказал:

– Ну что ты себя мучаешь? Никто мне, кроме тебя, не нужен.

– А ты – тоже никому не нужен?

– Не знаю.

– Это болезнь, – с плачем сказала Елена. – Я знаю, я даже читала об этом, ревность – это болезнь. Ты меня прости. Ты меня брось лучше.

– Зачем? Болезни проходят.

– Моя – не пройдет…

Елена знала: Денис, хоть и честный человек, слукавил, сказав, что ему никто, кроме нее, не нужен. Ему многие нужны. Не так, как она, но все же… И еще она знала: он без нее сможет прожить. Он – сам собой жив в первую очередь. А она без него – с трудом.

Но вместе существовать, рассуждала она дальше, значит – все больше и его терзать, и себя терзать.

И ушла от него к маме.

Он приходил, упрашивал вернуться.

Мать тоже уговаривала. Прикрикнула даже – чего раньше не было никогда.

…Она нашла вкус в одинокой жизни.

Время от времени заводила друга – на год, на два.

Знала, что у Печенегина тоже кто-то появляется.

О Светлане – не знала.

…Однажды, после какой-то вечеринки, зашла в дом на Ульяновской и с порога закричала:

– Ты сволочь! Я тебя ненавижу! Хоть бы ты умер! Ты только людей дразнишь! Гад!

Потом ее стало тошнить.

Он ухаживал за ней, уложил спать.

Она осталась у него – на месяц, на два… И третий пошел – и тут она увидела Печенегина на улице с молоденькой девушкой, совсем девчонкой. Она все понимала: вместе с работы идут или еще что-нибудь, – но стало так плохо, что показалось: сейчас в обморок упадет.

Быстро пошла в дом на Ульяновскую, собрала наскоро вещи и ушла – теперь уж насовсем.

…Потом была длинная история: знакомство с довольно знаменитым певцом. Семь лет она моталась по городам и весям с этим певцом в качестве администратора и девушки за все. С певцом – и с его группой музыкального сопровождения. Сначала все это называлось вокально-инструментальным ансамблем, потом рок-группой, по сути оставаясь, как это называют, попсой – поскольку и певец-то был попсовый, и слава его скоро сошла на нет. Елена вернулась в Саратов, но поначалу мало кто знал об этом: она лечилась несколько месяцев в психоневрологическом диспансере. От нервного истощения. И заодно от алкоголизма, который, как ей сказали, еще немного – и стал бы хроническим.

Потом вышла замуж – успокоившаяся, захотевшая простого: обеспеченности, скромного комфорта. Муж ей все это предоставил – плюс некоторую свободу, благодаря которой она и могла иногда завернуть на вечерок к Печенегину.

Не сразу, несколько лет спустя.

Она и там была спокойна. Слегка грустила – о молодости.

Она видела, что вокруг старенького ее Печенегина вьются девушки совсем молодые – и не удивлялась этому, и не ревновала, видя, что он ко всем относится ровно, одинаково.

Но появилась Эльвира Нагель.

И Елена не поверила сама себе.

Этого просто быть не может: двадцать с лишним лет прошло, двадцать с лишним лет! – а она вдруг, будто не было этого времени, с юной яростью, молодой сильной злобой тут же Эльвиру возненавидела, тут же ее приревновала.

Эта гадина действовала нахраписто, сама оказавшись ревнивой, она даже заявилась к ней с глупыми разговорами, Елена обвела ее вокруг пальца, а сама знала: этого не перенесет. Когда Печенегин всем принадлежит – он никому не принадлежит, если ж он будет принадлежать одной только этой гадине – она этого не перенесет. Она сойдет с ума. Она с собой покончит.

Но жить еще хочется.

Хорошо бы – Печенегин умер.

Мертвых ведь любить не перестаешь.

Она свою маму любит никак не меньше, чем живую.

Что же делать, в таком случае?

Елена улыбнулась сама себе в зеркало. Не так уж плохо она выглядит.

Она чувствовала себя спокойной, уверенной – только вот руки были холодны и влажны…

9

Был там и я в ту ночь – и больше никого не было.

Что знаю, о чем догадываюсь в силу проницательности – рассказал честно и подробно.

Единственное, чего не могу сообщить – обстоятельств гибели Дениса Ивановича Печенегина, поскольку они мне неизвестны, а были б известны… В общем, меня на слове не поймаешь.

Скажу только прямо, что всегда считал его, Царство ему, пускай, небесное, человеком достаточно бездельным и пустым, в собственной жизни запутавшимся, слабовольным, гитаристом посредственным, – так сказать, местного разлива. Раздражал он меня скудостью своих запросов и интересов, убогостью рассуждений – и я не понимал, почему стекаются люди к нему. Если б он кому помогал – так нет. Игра же его… впрочем, об этом я говорил.

То есть я не мог понять: что в нем особенного? За что его любят все – и почему он самодовольно позволяет себя любить?

Ходил же я к нему не ради его музыки, не ради довольно однообразной компании, не ради питья вина и веселья, а по причине личной, о которой имею полное юридическое право умолчать – и умолчу.

16 июля 1994 – 14 мая 1995