Страница 59 из 116
дело. За эту работу заключенных кормили.
Арзиновеш - уличный писец привык к людским бедам. Каких он только не выслушал жалоб - горячих,
путаных, длинных, очень коротких. Иногда трудно понять, кому и на кого жалуется человек, что просит у
высокопоставленной особы.
Эта женщина рассказывает о своем муже. Она считает его самым честным, добрым и хорошим.
- Что он делал? - спрашивает писец.
- Он беспокоился о людях.
Довольно туманное объяснение. Но арзиновеш за долгие годы научился выдержке. Он терпеливо
задает вопросы, и в конце концов ему становится ясно, за что арестован муж.
По тонким пальцам писец догадался, что женщина молодая. Он хотел будто случайно прикоснуться к
ним, погладить эти на редкость белые пальцы. Но женщина плакала. Как-то странно... Глухо, тяжело
дыша, вздрагивая.
- Кому будем писать? - спросил арзиновеш.
Самый важный вопрос. У него лежали бланки всех сортов и всех цен. Бланки с прошением на имя
министров были особые, стоили дороже, чем серые, обычные, для мелких начальников.
У женщины были деньги. Может быть, последние. Но это уже не касалось писца.
103
Над бумагой, сверкающей белизной, арзиновеш сосредоточивался, думал, почесывал за ухом
кончиком калама. Все слова, что лягут сейчас на бумагу, ему давно известны. Он пишет много лет по
установленному образцу. Но нельзя даже перед этой убитой горем женщиной показать, что его труд
легок и прост.
Арзиновеш писал прошение на имя министра. В прошении говорилось о хорошем, бедном человеке,
которого оклеветали враги и за которого может заступиться только самый чуткий, самый добрый человек
- министр.
Наверное, женщина считает, что почти все сделала. Ох, как долго ползут даже эти дорогие белые
бумаги! У чиновников много других забот. Разве они поторопятся доложить министру о судьбе бедного
эмигранта?
А если эмигрант был против законной власти в стране?..
Калам мягко выводил слова прошения. Женщина перестала плакать, не дыша, смотрела сквозь чадру,
как рождаются спасительные строки.
Расплатившись с писцом, получив драгоценный свиток, она, низко наклонив голову, двинется к
правительственным учреждениям, в богатые кварталы города. Здесь начинается длинный путь по
коридорам с грубыми длинными скамейками. Некоторые просители, обычно старики, садятся на
корточки, привалившись спиной к стене. Женщины, молодые и старые, в залатанных или богатых
одеждах, теснятся в сторонке. Если у человека горе - оно отражается на его лице. Но лица этих женщин
закрыты...
Впрочем, сюда, в эти тесные коридоры, с радостью не приходят.
Фарида жила в маленькой комнатке. Земляной пол был покрыт потертым паласом. В нише,
задернутой легкой занавеской, стояла посуда, лежали заготовки тюбетеек, клубки ниток, коробочка с
иголками. В другой, открытой, нише поднимались горкой одеяла и подушки.
В холодное время приходилось складывать курпачи на пол, чтобы не чувствовать сырости.
Добрая, заботливая старушка нашла эту комнатку по соседству. Фарида не осталась в городской
квартире и не захотела вернуться к отцу.
Часами она сидела, склонившись над работой: вышивала тюбетейки.
С давних времен известен этот узор. Из Ферганской долины, славившейся своими мастерицами, узор
перебрался в чужую страну. Уже не старухи, а девушки вышивали на черном поле тонкий силуэт бидома
- плода миндаля. Простота и строгость... Вот к чему стремятся лучшие мастерицы.
Склонив голову, Фарида работает с рассвета. Старуха чувствовала себя виноватой перед ней. Она
затеяла помолвку, уговорила всесильного муфтия. Теперь Садретдин-хана нет и в помине, а Махмуд-бек
оказался виновным перед властями. Долго ли его будут держать в тюрьме? Об этом никто не знает.
Почти все деньги Фарида тратит на прошения. Ее отговаривают, доказывают, что в такое тревожное
время бумаги теряются. Или на них просто не отвечают. Фарида внимательно слушает отца, слушает
верного друга Махмуд-бека - Шамсутдина, а на другое утро, отсчитав монеты, опять идет к уличному
писцу...
Шамсутдин часто заносит продукты, оставляет у старухи деньги. Он вежлив, молчалив. Фарида не
смотрит на его узелки. Она ждет вестей.
Шамсутдин пожимает плечами:
- Наверное, скоро отпустят. Он ничего плохого не сделал.
Фарида уверена, что муж никого не убивал, никому не делал плохого.
В последнее время Махмуд-бек вспоминал о Самарканде, рассказывал о садах и улицах, о красках
Регистана, Биби-хану, Гур-и-Эмира, о веселом, шумном базаре. Он даже вспоминал свой институт.
Фарида слушала, прижавшись к его плечу, и представляла большой древний город. Эти рассказы - самое
дорогое воспоминание. Фарида не делилась этими воспоминаниями ни со старухой, ни с ее внучкой.
Подружки теперь беззаботно не смеялись, не мечтали о будущем. Они прислушивались к шуму
улицы, к шагам прохожих. Порою Фарида вскакивала:
- Шамсутдин пришел...
Но, кроме узелка с лепешками, мясом, фруктами, кроме денег, вновь ничего не было.
Старуха беззлобно ворчала, подталкивая парня кулачком в бок:
- Сказал бы что-нибудь, порадовал.
Шамсутдин пожимал плечами:
- Ничего не знаю.
Он действительно еще ничего не знал. По поручению неизвестного торгового человека Шамсутдин
отнес сверток с деньгами тюремному чиновнику. Сверток исчез в широких карманах. Но, кроме обещания
улучшить положение Махмуд-бека Садыкова, Шамсутдин в ответ ничего не услышал.
Шамсутдин слонялся по чайханам и караван-сараям, толкался в базарных рядах. Одни его узнавали,
выражали сочувствие, предлагали пиалу чая, угощали касой наваристой шурпы. Другие отворачивались,
искренне проклиная и муфтия, и Махмуд-бека, и всех, кто навлек на них беды, заманив в чужие края.
Шамсутдин искал встреч с иностранцами, торчал у зданий консульств, надеясь на чудо. Но его не
знали в этих тихих особняках. Калитки, двери, ворота обычно были закрыты: все попрятались, забились
в свои норы. Вздохнув, Шамсутдин уходил от особняков в сутолоку базаров и караван-сараев.
104
Уже долго он искал одного человека - купца Аскарали. Правда, он знал, что от купца ему обычно
передавали только деньги и приветы. Но Шамсутдин верил в Аскарали.
Купив продукты, Шамсутдин снова шел в тихий переулок, к домику, где жена Махмуд-бека вышивала
тюбетейки, а старуха, бережно завернув тюбетейки, спешила на базар. Несколько раз Шамсутдин хотел
поговорить со старухой о ее внучке, рассказать о себе... Он молод, он может работать... Но, вспомнив
тревожное время, судьбу Махмуд-бека, Шамсутдин только вздыхал.
Разве можно сейчас думать о счастье?..
В базарные дни арестанты рассаживались вдоль степ и продавали свое рукоделие. Из жалости к
людям, закованным в цепи, за эти кошельки платили хорошо.
Стражники строго вели счет каждой монете.
В один из осенних дней, когда солнце стало теплым, добрым, вывели и Махмуд-бека Садыкова. Он
уже шагал твердо, не сгибался под тяжестью цепей, не отставал от других заключенных. Отстать,
замедлить шаг - беда. Это значит задержать весь строй. Длинная цепь крепко соединяла всех
заключенных, а гнев тех людей, с кем находишься в камере, пострашнее гнева стражников.
Махмуд-бек пытался во время редких прогулок увидеть Мубошира, Курширмата, Рустама. Их не было.
Однажды Махмуд-бек спросил у доктора о судьбе лидеров эмиграции.
- Не знаю, - коротко ответил доктор. - К особо опасным преступникам я не вхож.
- А как же получилось со мной? Болезнь?
- У вас есть хорошие друзья, - откровенно ответил доктор.
Махмуд-бек понял, с какими трудностями был связан его перевод в общую камеру.
Стражники любили делиться новостями, сообщали о ценах на базаре, о казнях преступников, о делах