Страница 72 из 114
Зачем это видение явилось матери?
Погруженный в земные радости и печали, диктуемые самим естеством сотворенного во благо мира, рассудок ее был невообразимо далек от принесенных в этот мир жестокостей, разорвавших древние связи и поругавших, вывернувших наизнанку, бросивших в непролазную мглу само д а о. Да разве одна Митори взвешивала добро и зло на весах памяти и яви. И, может, сегодняшний Даймонджи был инстинктивной, наивной попыткой раскинувшегося на заросших ивами берегах Оты города защититься от другого, уже шедшего к нему праздника смерти, вовсе не укладывавшегося ни в какие представления о добре и зле, ни в какие вероучения и догматы, ни в какие мыслимые и немыслимые пределы человеческих потрясений.
В колоссальной протяженности земной жизни до этого невиданного Даймонджи оставался ничтожный миг.
7
Снова Фериби, согнувшись в три погибели, лез по тесной, режущей колени трубе, ощущая руками стылый и гулкий озноб металла. Теперь Джеппсона не было с ним, а следом, как тень, продирался безликий немой человек с жестким от вставных зубов полукружьем рта, Фериби слышал позади мягкое движение его вытянутого тела, и щетина на голове Томаса дыбилась от страха. С сосущей жаждой он подумал о фляге огненного виски, словно ощутил даже всегда желанную спиртную вонь, ожог большого глотка, и с мукой недостижимости так осязаемо пришедшего желания еле сдержался, чтобы не ударить неотступно следовавшего за ним человека в лицо толстой подошвой ботинка. Тут же похолодел от внезапной и жуткой мысли, что удар его пришелся бы в н и ч т о. Он облизал, обкусал до крови сухие губы. Руки нашарили скобы жалюзи, и он должен был снова спускаться в бомболюк.
Там, внизу, как в тесном, висящем над бездной склепе, при жестко бьющем сверху электричестве он обессиленно, с охватившим его еще в первое посещение бомбового отсека мертвящим чувством водил руками по холодному, круглому телу «малыша», ища места ввода стержней. Он нашел их все и, подняв глаза к люку, отпрянул рыхлым распаренным лицом, будто наткнулся на что-то острое, что сжимали желтые, со сморщенной, отвисшей на сгибах, кожей пальцы. В оживших глазах того, кто был с ним, застыла все понимающая улыбка.
Когда Фериби воевал в Европе, он слышал об изобретенном немцами препарате, они испытывали его на узниках концлагерей. Это дьявольское снадобье что-то меняло местами в мозгу у людей, отбивало всякую волю к сопротивлению, и они с детским безумием делали все, что от них хотели — разбивали каменья, вырывали себе волосы или душили соседа по нарам. К ужасу Фериби, он испытывал нечто подобное: бессильно принимал протягиваемые ему стержни и ставил их на места.
Он поставил их все. Человек сверху сказал ему что-то, Фериби не расслышал, но понял, что надо проверить надежно ли сделана работа. Внезапно прояснившимся рассудком он представил все: когда «малыш» уйдет в бездну, стержни на заданной высоте примут сигнал и заставят сработать детонатор. Он стал выбираться из бомбового отсека.
6 часов 30 минут. Введены красные стержни.
«Еще одно свалилось с плеч…» — подумал Тиббетс с подмывающим нетерпением. Чем ближе было до цели, тем яснее он ощущал, как «сбрасывает» вес его машина — пустели бензобаки, — это вызывало у него двойственное и — именно из-за этой двойственности — тревожное ощущение, и он старался не думать ни о расстоянии до цели, ни об обратном пути. Полсуток полета! Это хорошо было, когда они базировались на Кубе. Там были запасные аэродромы — и на острове, и на материке. И там были «тыквы» — ребячьи игрушки Диснея, не более того.
«Какого черта!» — выругал он себя, с поразительной просветленностью подумав, что всякое начало, раз оно есть, требует конца. «Пора», — сказал себе Тиббетс. Коротким движением зрачков он нашел часы на панели приборов и вдруг в их стеклянной глубине, как в крохотном сферическом зеркале, снова увидел ужасающе уменьшенное, скукоженное лицо законспирированного дирижера всего, что происходило на борту машины; вытянутые вперед руки лапообразно застыли по обе стороны от Тиббетса. «Как Гриф оказался в машине?» — с гадливостью подумал Тиббетс, но он убедил себя, что все нужно относить к оптическим фокусам. Плавно, с удовольствием чувствуя, как сильно заработали двигатели, потянул к себе штурвал. Машина пошла вверх, в еще остававшееся темным океанское небо.
Штурвал был словно набит тяжелым, плотным песком, поглощавшим вибрацию гигантской машины, — это и еще густая таинственная темень неба, с которой Тиббетс был наедине в своей стеклянной скорлупе, сообщали ему ни с чем не сравнимое осязание риска, оно было знакомо Тиббетсу по тяжелым сверхдальним полетам на германские города. Но и умопомрачительные ночные рейды с посадками на чужеземных аэродромах не шли ни в какое сравнение с тем, что отвела ему судьба в августе сорок пятого. Снова на мгновение встал перед ним тот далекий вечер на окраине Полтавы видением молодости.
Он страшился всяких тонких движений души, любых отклонений от того, что делал. Он продирался сквозь свою память о прошлом, сквозь его романтику — счастливые пирушки по возвращении из полетов, короткие, в ореоле героя войны, пленяющие случайностью встречи с женщинами, сквозь гибель людей в разламывающихся, распадающихся в воздухе горящих обломках вопящего железа. Он заставлял себя забыть о т о й правде войны, сейчас в нем властно стучала почти индейская ненависть к маленькому и презренному зверю, с ним надо кончать. Ощущение мессианства поднимало его в своих глазах до роли исполнителя божьего промысла.
Но все же коротко скользнувшее перед глазами видение танцулек в прохладный, еще почти весенний, пахнущий сиренью украинский вечер натолкнуло его на мысль о Клоде Изерли: тот должен был подлетать к цели номер один. Через сотни миль Тиббетсу хотелось потрясти его за плечи: «Как там, Клод?!»
Рассудок сомкнулся в сгусток ожидания, он впился глазами в часы, время летело в стремительном молчании, в неизвестности, подобно тому, как в свои, не подвластные человеческой воле тайны отступала и отступала от него чистая и холодная, будто океанские глуби, небесная высь, и сколько он ни твердил себе, что все идет по точно рассчитанному табелю, что эфир отпущен и ему и Клоду для строго установленных сигналов и команд, пропасть над океаном вырастала раздражающе медленно. Стрелки высотомера дрожали, и Тиббетс холодел, когда чувствовал, как зависает его шестидесятипятитонная «суперкрепость» в разреженной безжизненной пустыне — двигателям начинало не хватать кислорода. Прошел почти час, пока Тиббетс набрал установленные режимом десять тысяч пятьсот метров.
Внезапно вспыхнувшей надеждой в уши ударил щелчок, кто-то включил радиосвязь: «Клод?» Тут же послышался скрадываемый расстоянием, ненадежный, как паутинка, голос капитана Изерли и, изнемогая от мучительного опасения потери связи — паутинка голоса была так тонка! — Тиббетс с нежной благодарностью к Клоду отметил, как он обязателен, и сухие кодированные фразы доклада звучали в нем, как музыка: «Низкие облака — от одной десятой до трех десятых, средние облака — от одной десятой до трех десятых…» И, наконец, после продолжительной паузы: «Рекомендация: первый объект…»
Голова Тиббетса потонула в ликующем омуте. Но капитан Изерли не отключался. Внезапно Тиббетс расслышал совершенно не искаженные связью, похожие на стон слова: «Как она хороша, боже мой! Она будто только что родилась…» «Чтобы умереть!» — продолжилась в Тиббетсе мысль Клода, но он тут же смял, задавил ее в мозгу со спазматической досадой на капитана Изерли, все еще, оказывается, несшего свой старый грешок.
Разве не знал Тиббетс без распустившего нюни интеллигента, что Хиросима давно внесена в число японских городов, не подлежащих бомбежке — ее берегли, как пасхальное яичко к празднику, вот к этому дню: «опыт» ставился на совершенно «чистом» материале. Двенадцать бомб, едва ли не случайно упавших на город за все три с половиной года войны — этой «примесью» можно было пренебречь при изучении результатов сегодняшнего «эксперимента», если пренебрегли даже тем, что вблизи объекта номер один — лагерь союзных военнопленных… Да, да, всего двенадцать случайных бомб. Город усыплен, и не надо мутить воду, капитан Изерли. Тиббетс сжал зубы: «Понимаете ли вы, сэр, что радары Кюсю и Хонсю давно засекли вас, и благодарите бога, что Хиросима «будто только что родилась…»