Страница 27 из 114
Но качели, от которых Манечку еле оторвали в ч е р а, с е г о д н я потеряли для нее какой-либо интерес. По задранной вверх голове Мухамеда она была обнаружена в чахлой кроне ольхового деревца, дикорастущего городского высевка, чьи ветви поднялись в ы ш е качелей, и, очевидно, в этом была их притягательная сила. Сгибающиеся под Манечкой ветви нависали над металлическими, с облезлой краской прутьями забора, и не только Ирина Михайловна, но и Говоров, с затуманившей голову дурнинкой, увидел, как опасна близость выглядывавшего из-под задранной рубашонки тощего Манечкиного живота, ее спичечных ног с болтающимися башмаками и этих немо торчащих кольев.
Манечка, держась руками за ветвь и напоминая распятие, поняв, что «произвела впечатление», стала прыгать и раскачиваться, пока Говоров, за которого пряталась Ирина Михайловна, бледный, напряженный, не иначе как вызвав в себе гипнотические силы удава, заставил «зайца» слезть с дерева и отконвоировал к машине. Манечка, сохраняя свободный вид, все же успела наказать Мухамеду, чтобы ждал — она вернется. Однако состояние духа ее было до крайности испорчено, и решение пополнить жиденький запас приехавшей вместе с нею в Москву торбочки Манечка восприняла без всякого энтузиазма. Она торчала колышком на заднем сиденье, поставив брови палочками и глядя мимо полуобернувшейся к ней Ирины Михайловны. Можно было лишь различить булькающие звуки, перекатывавшиеся в сомкнутом Манечкином рту: «английская» песенка должна была внушить спутникам мысль о ее независимости.
Чешек в магазинах не оказалось. Башмаки были куплены при неожиданно благосклонном отношении Манечки — старые, печальной памяти туфли незаметно для посторонних глаз опустили в урну, а новые надели на Манечку. Трагедия разыгралась вокруг платьица. Отвлекшись на минутку, кажется за сигаретами, Говоров вернулся в магазин и по воцарившейся в зале странной тишине, с зачастившим сердцебиением ощутил холодок скандала, почему-то мгновенно связав его с Манечкой. В замкнутом толпой пространстве, как бывает при автомобильной аварии, он действительно увидел Манечку, дико ощетинившуюся выставленной вперед ногой, острыми ключицами, сузившимися до спичечных головок, готовыми воспламениться зрачками.
Напротив стояла побелевшая как мел, но «не сломленная» Ирина Михайловна. Говоров впервые увидел ее такой, это противостояние двух сил было для него неким открытием, невероятным образом коснувшимся привычного мягкого образа Ирины Михайловны и чуть ли не напугавшим Говорова. Он не знал природы конфликта, он испытывал лишь нестерпимый стыд и хотел было уже уйти, «хлопнуть» дверью, когда увидел, что толпа покупательниц (в магазине были в основном женщины), с интересом наблюдавшая за разыгравшейся сценой, держит сторону Манечка, отпуская реплики о «бедной девочке» и «жестокой матери» — Ирина Михайловна была принята за мать. И тогда он понял, что не может оставить ее одну.
— В чем дело? Что здесь происходит? — выдавил из себя Говоров, протиснувшись к ней.
Ирина Михайловна сквозь сомкнутые губы бросила ему:
— Пойдем…
Толпа расступилась, и они втроем — Манечка шла сзади, сопя и шлепая негнущимися подошвами новых туфель, — проследовали в дальний зал магазина, уставленный длинными, с номерами размеров наверху, вешалками со сплющенными одно к другому платьицами. Здесь было пустынно, несколько женщин без всякой надежды что-нибудь купить слонялись меж вешалками. Ирина Михайловна, без труда найдя в едва ли не самом маленьком размере то, что нужно, сдернула проволочные плечики.
— Смотри! Вот что она хочет.
На плечиках, судя по размеру, висело детское платьице, но с каким-то ясным даже Говорову оттенком взрослости — от обилия топорщившихся по всей груди кружев, от бесчисленных сборок на подоле. В платьице было что-то опереточное и, как потом поняли Ирина Михайловна с Говоровым, это-то как раз и закружило голову Манечке, может быть, уже видевшей себя на сцене в вихре танца. Но Ирина Михайловна стояла на твердой практической точке зрения.
— Эти кружева завтра будут черными. Хорошо, платье можно постирать, погладить. Но кружева-то гладить нельзя. Во-первых, эта пышность! — Она брезгливо кинула по кружевам раскрытую ладонь. — Во-вторых, это же стекло! Оно расплавится под утюгом. Возьми потрогай.
Говоров потрогал, в самом деле ощутив стеклянную хрупкость сборчатых воланчиков. Ирина Михайловна усмехнулась:
— А цена… Ты без очков не видишь… Я назову тебе ее…
Цифра была впечатляющей. Но именно при ее упоминании в Говорове возник какой-то протест, будто все и упиралось в это начинающееся с тройки число. Он со стоном сказал — так, чтобы не слышала Манечка:
— Черт с ними, с кружевами. Плати — и возьмем это несчастье. Наденет пару раз, а там и выбросить недолго! Люди смотрят…
— Нет, — было отрезано ему, и Говоров, нарушивший какие-то педагогические каноны, снова внутренне содрогнулся от никогда не замечавшейся за Ириной Михайловной твердости.
Тут сквозь улавливаемые им обрывочные фразы склонившейся к Манечке Ирины Михайловны, ее настойчивые обещания, центром которых фигурировала предполагаемая покупка школьной формы, а к ней бабушка припасла воротничок и манжетики из настоящих кружев, а не из этого стекла, и еще мы сегодня поедем на дачу, и по пути у нас будет много детских магазинов, где достаточный выбор платьев, зачем же брать что попало, и, тоже по дороге, магазин «Игрушки», там продаются большие, как настоящие дети, куклы, они закрывают и открывают глаза и говорят «Ма-ма» — ты хочешь такую куклу? — сквозь всю эту избитую ерунду, сквозь звериное сопение Манечки, стоявшей набычившись, со слетевшей с худого темного плеча шлейкой сарафанчика, Говоров увидел, что сухие, без всякого выражения глаза Манечки стали приобретать какую-то осмысленность и рот из строгого арифметического знака минус превратился в геометрический треугольник. Проследив за направлением ее взгляда, Говоров глазами уперся в стену, на которой высоко были распяты трое колготок — красного, зеленого и голубого цвета.
Колготки, как бы ниспосланные свыше, спускались на грешную землю ангелами примирения, а, может быть, голубой цвет, сразу и бесповоротно выбранный Манечкой, напоминал ей цвет неба, к которому ей не удалось излететь на качелях, и потому она вынуждена была вскарабкиваться по ветвям чахлого и безродного городского дерева. Приставленные к Манечке колготки оказались, великоваты ей, но все трое понимали, что пути для отступления нет, тем более — что бы ни покупалось Манечке, всегда покупалось на вырост, и не ее была вина, что она никак не могла дорасти до ожидаемых от нее размеров. Но это разговор особый.
Оглушенный грохочущей улицей, прижатый к земле каменными громадами, тонконогий кузнечик скакал впереди, крутя, как пропеллером, тонкой ручонкой со свертком, в котором были голубые колготки, и не было Манечке никакого дела до сотрясающегося вокруг мира. Она жила своим счастливым мгновением, совершенно не заглядывая вперед и не предполагая, что иллюстрирует мысль мудрого и ядовитого англичанина, не любившего видеть благоразумие, «прикрепленное к зеленой почке молодости», — оно способно задушить ее.
Мир воцарился. Решили по этому случаю купить арбуз.
Еще при подъезде к злополучному магазину автодорожный знак, запрещающий остановку транспорта на протяжении квартала, вынудил Говорова свернуть в переулок и оставить там машину. А овощная палатка — было видно, как к ней жмется очередь за арбузами, — располагалась напротив и казалась недосягаемой за сплошным потоком ревущих, дышащих огнем грузовиков, за стремительно летящими такси с оранжевыми гребешками на крышах, за ядовито-синим дрожащим маревом чада. Но арбуз был бы кстати на даче, где можно укрыться от грохота, фырканья и скрежета огромного, раскаленного зноем города, поэтому, решив оставить Манечку в машине, Говоров с Ириной Михайловной направились к видневшемуся вдали переходу.
Вообще-то место в переулке, где стояла машина, не нравилось Говорову — из-за близости грязно крашенного, крытого желтым рубчатым пластиком сооружения, из тех, что называются у нас красивым словом «павильон». Возле него роилась определенного вида толпа. Морщась при виде завсегдатаев павильона, в какой-то степени знакомый с их нравами (в такой же примерно обстановке с машины Говорова однажды в мгновение ока была скручена антенна), Говоров — а по мнению Ирины Михайловны только он мог влиять на Манечку — приказал ей не высовывать из машины и носа. Для страховки он повернул в дверце ключ… Но когда они с Ириной Михайловной, злые от путешествия по пыльной чадной улице, от долгого толчения в очереди, вернулись в переулок, машина стояла пустая, с открытыми дверцами, около нее «касательными», «встречными» курсами прохаживались двое давно не брившихся молодых мужчин, явно привлеченных покинутым автомобилем… Но это была лишь «часть вопроса».