Иван Грозный

Беседуя с Поссевино, Грозный избегал касаться коренных расхождений между вероучениями католиков и православных, чтобы не было раздора и брани. Посол же уповал на обещание царя по поводу богословского диспута, который позволит выбрать веру. Иезуит настаивал на своем, и тогда Иван обратился к малым делам веры. Он стал задавать легату насмешливые вопросы: почему папа сечет бороду, почему носит крест ниже пояса, пристоен ли крест на туфле, почему папу носят в носилках во время торжественных шествий? «И папа не Христос, — говорил Иван, — а престол, на чем папу носят, не облак, а которые носят его — те не ангелы; папе Григорию не подобает Христу подобитись и сопрестольником ему быть».

«Менее всего, — замечает С.Ф. Платонов, — можно видеть в поведении царя наивность и простодушие; можно поспорить лишь о том, что в нем преобладало: расчетливое лукавство или свойственная Грозному склонность к шутке и издевательству».

Дальнейшие прения об апостолах и происхождении церквей приобрели нежелательный оборот. Грозный заявил, что православная церковь признает авторитет первых пап, но что последующие папы из-за дурной жизни утратили право на уважение. Сбросив маску, самодержец выразил свое отношение к латинству с полной определенностью:

«…который папа не по Христову ученью и не по апостольскому преданью почнет жити, и тот папа волк есть, а не пастырь!»

В ответ Поссевино допустил прозрачный намек на небезупречную жизнь самого государя.

Дерзость иезуита привела царя в ярость. Он вскочил с места и закричал: «Это какие-то деревенские люди на рынке научили тебя разговаривать со мной как с равным и как с деревенщиной!»

Диспут закончился скандалом. Антоний не оставил слова царя без ответа. Посол «престал говорити, коли-де уж папа волк, мне что уж и говорити».

Присутствующие думали, что государь прибьет Антония, а стоявшие подле трона люди (очевидно, дворовые сановники) грозили иезуиту, что его немедленно утопят в реке.

Однако вскоре Грозный успокоился и, отпуская посла, в знак милости погладил его рукой. Два дня спустя Поссевино был вторично приглашен во дворец, и Иван принес ему публичные извинения за то, что в пылу спора назвал папу волком и хищником.

Бояре передали послу предложение изложить в письменном виде расхождения между римской и православной верой. 3 марта Поссевино был приглашен на торжественное богослужение в Успенском соборе. По этому случаю на площади собралось до пяти тысяч жителей. Приставы получили приказ отвести Поссевино и его свиту в собор, где для посла было устроено почетное место. Но посол заупрямился, и тогда пристав Евстафий Пушкин «с товарыщи его поуняли… а Антоней начал сердитовати, а ждати государя не похотел, а хотел ехати себе на подворье».

Когда царю доложили о непригожем поведении легата, он остановился посреди площади и почесал в затылке, не зная, что делать. Потом он передал итальянцу приглашение подняться в палаты для переговоров с боярами.

С 1 марта в Москве был созван Священный собор в составе митрополита и шести епископов. Видимо, власти успели собрать духовенство лишь из близлежащих епархий. Можно установить, что в большинстве приглашенные иерархи лишь недавно получили свои посты и не принадлежали к числу известных церковных писателей и богословов. Митрополит Дионисий был поставлен на кафедру из архимандритов новгородского Хутынского монастыря за год до приезда Поссевино. Епископ Сарский и Крутицкий Симеон, живший на Крутицах в Москве, получил назначение примерно тогда же. Будущий патриарх Иов был поставлен епископом Коломнским и Каширским из архимандритов старицкого Успенского монастыря также в 1581 г. Епископ Ростовский и Ярославский Давид получил сан в 1578 г. Среди названных владык самым близким к особе монарха был, без сомнения, Давид.

Он занял кафедру в Ростове в то время, когда этот город уже стал главным «дворовым» городом царя. Понятно, что «дворовый» пост мог получить лишь человек, пользовавшийся полным доверием государя. В неофициальной иерархии он уступал разве что митрополиту.

Зная российские порядки, можно предположить, что Давид взял слово на соборе не по своей инициативе, а по распоряжению или, во всяком случае, с ведома самодержца.

По утверждению Поссевино, сочиненные им тезисы в защиту католичества были зачитаны на соборе, после чего епископ Давид взял слово и «все одобрил» в писании иезуита. Утверждение Поссевино вызывает сомнение. Лишь сумасшедший мог решиться на такой шаг. Более вероятным представляется другое. Давид попытался сгладить распри, найти точки соприкосновения католической и православной веры, славившей единого Христа. Он явно следовал по стопам государя, с неслыханным миролюбием писавшего Баторию о соединении церквей на Флорентийском соборе.

Грозный присутствовал на диспуте. Зная его неуемный темперамент, можно не сомневаться, что он набросился бы на епископа, если бы уловил в его словах хоть тень ереси. Как это ни удивительно, монарх промолчал. В переговорах с Поссевино дипломатия неоднократно брала верх над богословием.

Ни один из иерархов не захотел выступить после речи Давида. Члены Священного собора «не сказали ни слова».

Согласно русским источникам, власти нарядили розыск о ереси Давида и расправились с ним уже после отъезда Поссевино. «Потом же Давида ересь его изобличив, посла в монастырь под начало, дондеже в чувство прийдет». Русские документы сохранили упоминание о деле Давида и сыске «о кресте и богохульных словах» Давида. Итак, московские богословы обнаружили ересь в рассуждениях епископа о кресте и различиях в понимании этого символа христианства. Священный собор будто бы трижды обсуждал вину «дворового» владыки. Самодержец отмежевался от еретика. Его письмо Баторию и старицкие речи не получили огласки. Кремлевский диспут упрочил престиж государя, как поборника православия.

Папский легат был раздосадован исходом московских прений. Царь Иван, писал он, считает себя избранником Божьим, почти светочем, которому предстоит озарить весь мир, он считает, что нет никого более ученого и более исполненного истинной религии, чем он сам. Высокое мнение о себе царь поддерживает среди своих с удивительной строгостью: он решительно хочет казаться чуть ли не первосвященником и одновременно императором. Самой своей одеждой, окружением и всем прочим царь старается выказать величие даже не королевское, но почти папское.