Баронесса Настя

Они шли к машине, и он, глядя себе под ноги, молчал. Он знал, что рано или поздно заговорит с Кейдой о евреях, знал и страшился открыть в ней вторую черту, так часто встречающуюся в нацистах.

На катере они прошли на носовую палубу, где в шахматном порядке стояли четыре кресла из дерева цвета карельской березы. Кейда опустилась на переднее кресло, сидела прямо, недвижно, словно королева. Её головка, длинная шея и развёрнутые как у балерины плечи резко и рельефно рисовались на фоне бегущей под катер воды. Она вглядывалась в очертания берега, уже различая вкрапленные в дрожащую синеву леса белые домики и над ними, на холме, тёмные линии громадного сооружения, — видимо, замка.

Ацер сидел сзади и тоже смотрел вперёд, но помимо своей воли всё чаще обращал взор на Кейду. «Неужели?.. — повторял он почти с ужасом один и тот же вопрос, — неужели вот она — незнакомая, непонятная и далекая — будет моей судьбой?..»

Оживали мечты, — полузабытые, почти юношеские, — о той, которая вдруг явится и затопит сердце сладкой истомой, наполнит жизнь радостью... Ему сорок лет, у него в лагере был целый гарем из русских пленниц, но разве он любил хоть одну из них? А эта? Девушка бедная, малоразвитая, кроме того, фанатичка, почти сумасшедшая. Разве нормальный мужчина может полюбить такую? Её храбрость! Она тоже граничит с безумием. Ну, скажите на милость: мог бы нормальный человек добровольно подставить свой лоб за другого? Ну вот, а ты смотришь на неё как на икону. Опомнись! Очнись, пока не поздно!..

Однако, увидев на берету сработанный по его заказу в Америке «Линкольн», он загорелся желанием как можно скорее подвести к нему Кейду, поразить её блеском внешней и внутренней отделки автомобиля, покатить к замку, равного которому нет во всей Швейцарии да и на всём юго-западе Германии.

Настю между тем занимали мысли иного рода: она неодолимо хотела знать, что за человек Фёдор, почему он так интересует Ацера, что за птица такая сам Ацер и, наконец, что представляет собой объект, над которым он начальствует.

Она понимала, что чем меньше будет проявлять интереса к этому объекту, тем быстрее проникнет в его тайну.

Необходимо было продолжать играть выбранную роль.

«Линкольн», обогнув огромную клумбу с роскошными цветами, мягко, бесшумно остановился у подъезда. Ацер выходил из машины, всем своим видом демонстрируя важность, значительность своей персоны. И почти не обращал внимания на старого слугу, открывшего дверцу автомобиля, на двух офицеров тайной полиции, стоявших поодаль. Кейде он подал руку и церемонно показал на мраморные ступеньки, ведущие к дубовым с золочёными ручками дверям. «Артист! — подумала Кейда, пряча улыбку. — Генерал, его дядя, проще».

Из холла вели три двери: одна большая, двустворчатая, две другие — поменьше. Слуга растворил левую. Ацер и Кейда прошли по коридору, а затем под аркой в небольшой круглый зал с камином и кроваво-красным ковром на полу. Небольшой стол и шесть стульев подсказали Кейде, что хозяин принимает здесь немногих и, может быть, самых близких друзей.

Офицеров тут не было, слуг — тоже, но очень скоро из боковой двери появились две девушки и стали накрывать стол.

Кейда ни разу не взглянула на Ацера, но боковым зрением следила за каждым его жестом и одновременно разглядывала зал — стены, потолок, камин, цветочные вазы, расставленные в углах, и, особенно, молодых, едва достигших совершеннолетия девушек, расставлявших перед ними тарелки. Они были свежи и румяны, как ангелочки, всё делали ловко, мягко, грациозно. Кейда дивилась их красоте и тому, что ни Ацер их не замечал, ни они, казалось, не видели и не хотели видеть Ацера и её, Кейду. Кейда демонстративно заглядывала им в лица, но они тактично увертывались, стеснялись, — видимо, трепетали от страха перед хозяином.

— Как вас зовут, девочки? — некстати прозвучал громкий голос Кейды.

— Меня — Патриция, — ответила та, что казалась постарше, — А её — Мариам.

— Я хочу, чтобы Мариам сама назвала мне своё имя, — повернулась к ней Кейда.

— Да, любезная госпожа, меня зовут Мариам.

— Славное имя! Мы теперь знакомы и, я надеюсь, полюбим друг друга.

Эти последние слова прозвучали неожиданно и всех озадачили. Ацер дал знак удалиться, и девушки, точно ручейки, утекли из зала. Ацер тихо, но с нажимом проговорил:

— У нас не принято фамильярничать с прислугой,

— А у нас наоборот, — мы любим поболтать не взирая на лица и положение.

— Где это у вас? — холодно спросил Ацер.

— У нас в госпитале. Где же ещё? Там все разговорчивые и всегда готовы прийти друг другу на помощь,

— Видно, из этой вашей привычки и родился ваш подвиг, — Ацер метнул завистливый взгляд на крест и бриллианты, сыпавшие вокруг синеватые искры.

— Вы поступили бы так же, увидев, что вашему генералу грозит опасность. Подвига тут нет, я выполняла долг, Но фюрер решил…

Кейда в каждом своем слове слышала наивность, но полагала, что болтовня её тонко маскирует ядовитую иронию. Ацер не думал так, он пытливо разглядывал её и в тоне её речи улавливал оскорбительную для него игру, «Неужели дурит мне голову? Но зачем?» — думал он с досадой. И со своей стороны решил так же говорить загадками, водить её за нос. Впрочем, очень скоро он отважился на вопрос, всё время его волновавший:

— Вы любите евреев? — выпалил он скороговоркой.

— А почему я должна их любить или не любить? Вы же не спрашиваете меня, люблю ли я эфиопов.

— Эфиопы не интересуют никого, — в том числе и ваших друзей нацистов, а евреи...

— Моих друзей? Почему моих?

— Наших, наших, конечно!

— Любить, не любить — не те слова. Мы выскоблим их изо всех щелей земного шара.

— Выскоблим?

— Да, выскоблим, — как клопов.

— А вам лично евреи сделали что-нибудь плохое?

— Мне лично — нет, но они, как крысы обглодали Германию.

Ацер приоткрыл рот от изумления, но ничего не сказал. Кейда добавила:

— И хотят властвовать надо всем миром. Но вы... Почему вы задаете эти вопросы? Уж не заказ ли получили от тайной полиции? Зря стараетесь. Я подсудна одному человеку на свете — фюреру!

Ацер вытянул шею, как глухарь на стойке, поправлять ситуацию было уже поздно: он сам теперь видел, что не вовремя и не к месту задал свой вопрос, — тема щекотливая, неуместная в такой обстановке. И Кейда, воспользовавшись этим, поставила его на место.

Она была довольна, однако продолжать этот разговор не хотела, боялась запутаться. Ацер тоже избегал дальнейших дискуссий. Утешало его одно: такие геббельсовские стандарты о евреях выплескивал каждый нацист. С ней же, как он думал, стоит лишь как следует поговорить, и дурь её улетучится. Он склонился над едой и не смотрел на Кейду. Старался извинить её атаку на евреев, но не мог. Волна ненависти подступила к горлу и душила его, как удавкой. Отпала охота показывать ей замок, увлекать, закреплять дружбу. Холодно, с немецкой расчетливостью и еврейским меркантилизмом он сейчас, в одну минуту решил: она будет переводчицей и его наложницей. Он изваляет её в грязи и выбросит как тряпку. С этой мыслью и поднялся из-за стола. Сказал:

— Приступим к работе.

Едва Ацер успел растворить дверь, как его остановил голос вошедшего офицера:

— Господин полковник, вам телеграмма!

Ацер прочитал: «Завтра в Мюнхене в концерт-холле состоится важное совещание вам надлежит выделить пятьдесят человек для охраны». И больше ни слова. Его, полковника Ацера, на совещание не звали. А он давно ждал этого совещания, он знал: на него съедутся военные чины северо-западных областей Германии, прибудут офицеры и генералы из оккупированных Франции, Австрии и Швейцарии. Совещание обещал провести сам Гитлер... Его не приглашают... Теперь — жди опалы.

Он почувствовал себя зверем, которого выслеживают. И уже ощущал холод наведённых на него стволов.

Ацер подошёл к телефону, набрал номер Функа.

— Добрый день, дядя! Завтра в Мюнхене совещание, — вы знаете?.. А вы не скажете, почему меня нет в списках?.. Узнайте, пожалуйста, тут какое-то недоразумение. Вы не находите?