Страница 12 из 69
Владимир бросил сверток с запиской:
«Мазила Фриш! Как можешь ты командовать полком, если сам не умеешь ни летать, ни стрелять. Ты гонялся за мной на прошлой неделе, палил изо всех стволов и ни разу не попал. Я бы на месте твоего генерала Линца списал тебя в каптёрку.
Генерал фон Линц у меня в гостях, он тебя называл пьяной швайн и просил угостить по башке трубой.
Пилот "тройки" — Пряхин».
Самое интересное — оскорбительная цидулька была написана на чистейшем немецком языке: Владимир в детстве четыре года жил в семье немцев Поволжья — так сложилась ею судьба — и немецкий знал, как заправский абориген Шварцвальда — юго-западной стороны Германии. Впрочем, этот маленький штрих биографии был, по понятным причинам, его щекотливой тайной.
Уходил от цели с набором высоты и вдруг — удар! Самолёт опрокинулся, и Владимир, а вслед за ним и штурман, вывалились из кабины. Не сразу, ни в один миг осознал Пряхин своё положение: удар зенитного снаряда выбил искры из глаз, помрачил сознание, но рука инстинктивно потянулась к скобе парашюта. И Владимир дернул её и слышал, как над головой шелестели стропы, зашумел и хлопнул шёлковый купол. Лётчик на мгновение завис над землей, и даже как будто бы подался вверх, но затем почувствовал, как его потянуло в сторону над лесом. И тут пришла мысль, от которой стало жарко: относит к немцам!
Оглядывал лес, поляны, пятнистые клочки болот, тонкие змейки речушек внизу. Наткнулся взглядом на луну, вспомнил, что после взлёта и на пути к цели она светила в затылок. «Значит, теперь устремляйся к ней». И тянул за стропы, — так, чтобы скользить к луне, и как можно круче. В ушах засвистело, струи воздуха резали лицо. «Приземляюсь быстро, разобьюсь!» Отпускал стропы, скорость падения замедлялась.
Рухнул всем телом — как мешок с зерном. Раза два перевернулся, отлетел в сторону. И когда купол парашюта погас и его перестало тащить, почувствовал боль в ноге. Боль резкая, жгучая, будто палило огнем. «Сломал ногу, — подумал Владимир.— Но это ещё полбеды. Совсем худо, если рядом фрицы».
И словно в ответ на его мысли, за деревьями послышались крики: «Эй, кто ты? Русский, немец?» — то были свои, родные голоса.
И Владимир в припадке радости закричал: «Я русский, русский!..»
Когда к нему подбежали и помогли освободиться от строп, он спросил:
— А штурман где?
— Какой штурман?
— Мой. Мы летели вдвоем.
— Мы никого не видели. Один ты вот...
Поднимаясь, Владимир вскрикнул от боли, — правая нога
не сгибалась. Солдаты подхватили лётчика, понесли в штаб дивизии. Здесь Пряхин узнал, что штурман его жив-здоров и находится в штабе полка — в пяти километрах от штаба дивизии.
В тот же день утром за ними приехали и отвезли в эскадрилью. У Владимира распухло колено, — удар при падении не прошёл даром.
В медпункте Настя долго и тщательно промывала спиртом колено, дергала, давила ногу...
— Счастье твоё... нет перелома.
И, помолчав, добавила:
— А немцы надолго тебя запомнят — слышал, что вы там натворили?
— Нет, не слышал.
— Командир полка убит, и половины лётчиков полк не досчитается. Кто теперь будет летать на «мессершмиттах»?
— Хорошо... если так. А ты откуда узнала?
— Из дивизии звонили, а туда партизаны по рации передали. Готовь место для нового ордена.
Настя — она тоже мечтала о наградах — втайне гордилась Пряхиным. Он всё больше нравился ей, в последнее время она стала бояться за него, по ночам не могла заснуть, и лишь заслышав рокот возвратившейся из полёте «тройки», успокаивалась. А сейчас, глядя на забинтованное колено Пряхина, вдруг подумала: «Уж не влюбилась ли ты в него, дурёха!»
...Запасных самолётов в эскадрилье не было, и Владимира Пряхина перевели в другой полк. Тут были большие двухмоторные бомбардировщики. Полк из-под Ленинграда перелетел на подмосковный аэродром, в Кубинку, а отсюда — в район Воронежа, на второй Украинский фронт.
Теперь уже старший лейтенант Пряхин открывал новую страницу своей фронтовой жизни.
На дворе осень, моросит дождь, темно. Вход в землянку завешен брезентом. Ребята заснули сразу, едва нырнув под одеяло. Спят не раздеваясь. Сыро, зябко. Край палатки треплет ветер, и в лицо летит холодная, противная морось. Владимир втягивает голову под одеяло и жмётся в угол. Сон не идёт. И не потому, что холодно. Он представляет, как командир эскадрильи раскроет его личное дело, — оно вчера пришло из штаба Ленинградского фронта, — и станет внимательно читать все листы. Там обнаружит и прибавку в возрасте, и липовую справку об образовании. И не посмотрит на боевые награды, на то, что он — Герой, а поднимет шум и добьётся увольнения его из авиации. Конечно, у него боевые вылеты — сбитые самолёты, но одно дело летать на ПО-2 и даже на истребителях, и другое дело — здесь. Большие корабли, несущие три тонны бомб, пушки, пулемёты, боекомплект...
Да и вид его внешний... Он хотя и подрос, и окреп, и закалился духом в непрерывных полётах, но все ещё был предательски молод, и всякий раз в неловких положениях щеки занимались румянцем. Настя ему говорила: «А в вас, товарищ лейтенант, есть что-то наше, девичье». И звонко смеялась, видя, как он краснел от смущения.
И сегодня при построении комэск долго разглядывал старшего лейтенанта, а затем спросил:
— Сколько вам лет, Пряхин?
— Двадцать один! — нарочито бодро ответил Владимир.
— Двадцать один, говоришь?.. Ну-ну. Смотри у меня.
Вот эти вот последние слова и отдались в сердце глухой тревогой. Больше месяца его учат летать на тяжелом самолёте, «провозят», как говорят лётчики, и командир звена вроде бы доволен им, но что это значит — «смотри у меня»? Уж не раскрылась ли его тайна? Одно успокаивало: комэск часто повторял — и порой не к делу — эту фразу. Иной раз, когда у него хорошеё настроение, проговорит на деревенский лад: «Смотри у меня, парень!» Родом он был с Тамбовщины.
Немного успокоившись, заснул, но будто бы тотчас же над ухом раздалась команда: «Подъём! Боевая тревога!»
Землянка наполнилась знакомой вознёй: экипаж в темноте одевался, обувался. Ремень с пистолетом и лётную сумку прилаживали на ходу.
В штабной землянке за столом над картой сидели командир эскадрильи капитан Батеньков и начальник штаба старший лейтенант Трачук. Оба заспанные, смурные: их только что подняли звонком из полка. Приказали послать самолёт на мост через реку Беседь. Это будет третий самолёт - два не вернулись. И мост цел. Он сильно охраняется батареями зенитчиков.
— Экипаж «тройки» явился! — доложил Пряхин хриплым, словно простуженным голосом. И здесь у него была «тройка».
Справа от него стоял штурман лейтенант Пухов, чуть позади — стрелок-радист сержант Измайлов.
— Развернуть карты! Нанести маршрут!
Сгрудились под светом «летучей мыши» чертили линии полёта; красными кружками обозначали поворотные пункты. Цель пометили крестиком. По железной дороге через этот мост густо идут вражеские эшелоны с людьми, боевой техникой, горючим. Немцы устремляются на Курск, а там и дальше — на Сталинград, Саратов и со стороны. Волги — на Москву.
— Взлёт на рассвете, к цели подойти в сумерках, — приказал комэск.
Смерил Владимира настороженным взглядом... Новичок. Справится ли?
Сказал:
— Объект очень важный, очень. Разобьете — ко второй Золотой Звезде представим. А пока и ордена, и документы — в штаб на хранение.
Сверили часы. Бодро повернулись, вышли из землянки.
Не сказал капитан, что мост охраняется. Не хотел пугать молодых лётчиков, но они обо всём знали. И о том, что два наших самолёта там уже погибли, — тоже.
Взлетали в темноте, — с таким расчётом, чтобы к цели добраться до света, когда вражеские истребители ещё не летают.
Гружёный бомбами самолёт долго не отрывался. Владимир прибавлял газ и смотрел на летящую под колёса взлетную полосу. Она была грунтовой, хорошо укатанной, но неровности били по колёсам точно молотки; самолёт дрожал, натужно стонал, и, казалось, не поднимется в воздух и вот так на огромной скорости врежется в кромку леса, которая тёмной полосой маячила перед глазами. Но нет... дробный стук приутих, крылья почувствовали упругость, напряглись. Владимир потянул штурвал на себя, и все звуки переменились: воздух засвистел в ушах, в кабину ворвался тяжелый стон машины. Ещё потянул штурвал и стон стал прерывистым, машина — умница взмыла над лесом.