Баронесса Настя

— Я есть ариец, гросс барон, и не надо мне смейс!

Лётчики смутились и стали спешно доедать обед. Больше они не проронили ни слова. Комэск, поднимаясь, сказал Пряхину:

— Отвезёте его в Ленинград на Комендантский аэродром. Взлёт в семнадцать.

Вошли два солдата и предложили генералу следовать за ними. Пряхин же, взглянув на часы, сказал:

— А я час-другой могу подремать.

Желание «подремать» было постоянным, — следствие непрерывных ночных полётов. Пряхин в последнее время ходил на задания по два, а то и по три раза в ночь. И только во сне восстанавливал силы.

Механик Трофимов разбудил командира за час до вылета.

— Как погода? — спросил Владимир.

— Моросит дождичек, но небольшой. Думаю, он вам не помешает.

Пряхин достал из-под подушки пуловер из лебяжьего пуха, — с севера прислали лётчикам, — одел под куртку. На руку взял кожаный реглан, — знал, каково бывает летать в дождь, да ещё если ветер. А ветер над Финским заливом почти всегда, и дождь холодный, даже летом.

Возле самолёта его ждал генерал под охраной солдата. Солдат, завидев лётчика, подошёл к нему, наклонился к уху.

— Надо вязать?

Генерал был одет легко, в одном кителе, и стоял прямо, не поворачивая головы в сторону лётчика.

— Вы легко одеты. Где ваша шинель?

Генерал с презрением оглядел лейтенанта. Сказал:

— Этот вопрос надо задайт там... партизан.

Пряхин протянул немцу реглан, но генерал, сохраняя величественную позу, отстранил его.

— Если так, то мы вас завернем в брезент и свяжем.

— Вязать? Зачем вязать! Если вы понимайт рыцарь, то не надо вязайт, как это делал грубый мужик партизан. Мой честный слов соблюдать порядок.

Генерал смягчился, и в его голосе зазвучала просительная интонация. Владимир подумал: если он будет сидеть в задней кабине, то что он может мне сделать?

Вспрыгнул на крыло, достал из задней кабины ручку управления. На случай беды она была у штурмана, и тот мог управлять самолётом. А в этом полёте ручкой можно было стукнуть по голове лётчика...

— Залезайте в кабину! — скомандовал лейтенант.

Тот обрадовался и легко запрыгнул в кабину. Генерал был опытный воздушный боец, летал на «мессершмиттах» и умел водить многие другие самолёты. Владимир видел, как от штабной землянки отделился командир эскадрильи, но сделал вид, что не заметил его и пошёл на взлёт. На линии старта остановился, прогревал мотор. Тут он вылез на крыло, свернул узлом реглан и с силой сунул его на колени генералу. Немец не сопротивлялся, но и не торопился укрыться регланом. Пряхин посмотрел на комэска, — не даёт ли ему каких знаков? — но нет, командир стоял рядом с механиком, — стоял спокойно, и это значило, что Пряхин может взлетать.

Дождь словно по заказу прекратился, но небо не посветлело. Обыкновенно в ясную погоду лётчики, едва набрав высоту, могли различать южный берег Ладожского озера, а вскоре им открывался и Ленинград, и юго-восточная часть Финского залива, но сейчас всё было скрыто свисающей с неба пеленой сырого воздуха и быстро густевших сумерек. Владимир зорко оглядывал пространство, опасался истребителей, хотя в это время и в такую погоду они летали редко. Он на минуту отвлёкся на приборы и тут почувствовал толчок в плечо, оглянулся: к нему из задней кабины кинулся генерал. Он показывал рукой вверх и вправо и кричал: «мессершмитт!» Владимир толкнул ручку от себя и самолёт клюнул носом в крону деревьев. В стороне у самого крыла засветился пунктир пулемётной очереди. Владимир отвернул в другую сторону и слышал, как по колёсам и крыльям застучали ветки березняка. Мгновенно сработала мысль: от «мессера» не уйдёшь, а генерала во что бы то ни стало надо доставить живым. Он высмотрел небольшую поляну, нырнул в неё, коснулся колёсами земли и направил машину в темневший на невысоком холмике кустарник. Самолёт вязко во что-то погрузился. Владимир уткнулся в приборную доску и потерял сознание. Очнулся он ночью, — и первое, что увидел — лицо немца. В руках у него был пузырёк, и немец, показывая его, говорил:

— Нашатырный спирт. Я дал его вам под нос, и вы стал живой.

Генерал смеялся.

— А где вы взяли нашатырный спирт?

— У вас в кабине аптечка. Наш самолёт тоже имеет шпек. И ещё мы имейт шоколад и сигарет.

— У нас тоже есть шоколад, — вяло отвечал Пряхин, — Энзэ называется, неприкосновенный запас.

— A-а... Карашо! Это порядок. У вас, русских, тоже бывайт порядок. Редко, но бывайт.

—Откуда вы знаете, — спросил Владимир, — что у русскихбывает порядок?

— A-а... Читат русскую литературу: Чехов, Достоевский...

— Понятно.

Немец смеялся.

Владимир потряс головой, — сильно болел лоб.

И ушах звенело, — и так, будто сзади по голове его кто-то ударил.

Повернулся к генералу: тот продолжал улыбаться. Владимир смотрел на него и не мог понять, почему он смеется. Он же пленный. Он, видно, долго со мной возится, подносит нашатырный спирт. Но зачем я ему нужен? Почему он не убежал? Сделай он два шага в чащобу, и — поминай как звали. В две-три ночи добрался бы до линии фронта...

— А вы не ушиблись? – спросил он генерала.

— Я знайт, что будет удар и сделал руки вот так.

Он выставил вперёд руки.

— Я же лётчик. Вы как думайг? Я лётчик или нет?

Пряхин, ощутив облегчение в голове, решил: «Генерал, видимо, рад, что остался жив. Но он — пленный! Или думает, что теперь уж свободен и ему нет причин печалиться».

Потянулся рукой к пистолету, — он был на месте. Снова подумалось, — и теперь уже не вяло, не лениво, а с едва осознанной досадой и недоумением: «Он — пленный, у него нет причин радоваться!»

Неожиданно пришла мысль, что немец от страха спрыгнул с ума, малость тронулся. Где-то слышал, что в иных жарких переделках слабые духом не выдерживают: у них либо лопается сердце, либо помрачается разум. Немец такой, он — слабый.

Сделал усилие и вылез из кабины. Пошёл вокруг самолёта, осматривал крылья, хвост, мотор. А когда подошёл к генералу, тот проговорил:

— Самолёт цел, я смотрел и даже вращайт винт. Это удивительно, но целы и шасси. Вы искусный пилот, умель хорошо сажайт. А мой лётчик, который нас стрелял, пьяный швайн. Это командир третьего полка Ганс Фриш. Он всегда пьян и не умейт делать атака. Я буду его наказайт.

«Смешной он... — этот немецкий вояка, он, верно, думает, что я отвезу его к нему в штаб».

Мысль эта словно электрической искрой высекла другую: «А почему немец, когда я был без сознания, не взлетел и не привез меня в один из его полков? Тогда бы мы поменялись ролями...»

Владимиру стало жарко, он сейчас пожалел, что не дал солдатам связать генерала, подверг себя такому риску.

— Когда вы встретитесь с Фришем, передайте ему от меня привет. Скажите, чтобы он больше тренировался в воздушной стрельбе.

— Да, да, — я буду имейт такой шанс. Я буду летайт Москва, потом Берлин, буду обнимайт фюрер, а потом дивизия.

Владимир стоял у крыла, держался за бортик кабины и согласно качал головой. Он теперь только понял, по какой такой причине немец воодушевлен: генералу весело, он уверен, что его отпустят, что он вернётся к своим и снова будет командовать дивизией. Он надеется на заступничество своей родственницы королевы Англии.

Мысли у Владимира путались, как в лёгком бреду. Он теперь не упрекал себя за то, что не связал немца и дал ему свой реглан, не терзала его тревога и за то, что немец вдруг метнётся в лес и навсегда исчезнет под покровом ночи. В случае такого исхода он может сказать, что делал петлю или крутой вираж, или штопор, и немец, сорвавшись с лямок, выпал из кабины. Может придумать и другую версию... — но страха ответственности у него не было. И не било намерения, — даже не являлось оно на миг, — ударить немца рукояткой пистолета по голове, оглушить, связать и снова завалить в кабину...

Нет, он так поступить не может. Генерал ведёт себя как рыцарь и заслужил симпатии русского лётчика. В его жилах течет кровь и английских королей, — не может такой человек поступать как уголовник.