Страница 6 из 39
— Я настаиваю. Скажите: мне показана операция?
— Мой метод лечения — иной; я не вторгаюсь в область заповеднейших тайн природы. Я слушаю запахи, по ним рисую картину.
— Что же мои запахи? Есть непоправимая патология?
— Запахи говорят: необратимых поломок нет, есть чужеродные наслоения. Они смердят и давят, распространяются саранчой. Сплошной поток, стена, масса — всё липкое, обильное, и всё ползёт, жмёт, затрудняет ток крови. Вы ещё живы, потому что молоды. Будь вы постарше — смрад бы задавил, унес в небытие.
— Но это — шаманство! К чему пугать?
— Думайте, молодой человек, думайте. Моё лечение абсолютное. Срывов нет. Думайте. Явлюсь через неделю.
Ни здравствуй, ни до свидания — ушёл. Борис ему вслед проворчал: «Жулик проклятый! За что только деньги берёт!» Растянулся на спине, закрыл глаза. Но о том, чтобы заснуть — не было и речи. Тревожные мысли носились в голове. В висках стучали слова: «Поток, масса. Всё липкое,— ползёт, жмёт, затрудняет ток крови...» Тьфу, чертовщина!..
Повернулся на бок. А слова стучали, стучали... Всё те же: «Поток, масса...»
«Не велю пускать чёрного дьявола! Мошенник какой-то! Ну и ну! Наслала мне матушка шаманов! И чего только не придёт ей в голову».
А перед глазами стоял всё он же... чёрный, отрешённый; — он, словно цыганка, цепко захватил его руку и вещает о жизни, о дорогах, о скорой неотвратимой беде.
«А-А... пошёл он к чёрту! Чтоб духа его больше не было!»
Достал из тумбочки тарелку с пирожками, стал демонстративно пожирать принесённые отцом припасы.
В палату вошёл хирург Анатолий Александрович Постников — молодой, стройный — ни грамма лишнего веса. Борис всех так оценивал: есть лишний вес или нет. Стройных, изящных отличал,— втайне завидовал и давал им высшую оценку. К полным питал снисходительную жалость. Сильно располневших встречал как старых знакомых, мысленно повторял запомнившуюся фразу Льва Толстого: «Неприятна была в нём только какая-то потность и опухлость всего лица, почти скрывавшая маленькие серые глаза, как будто он весь был налит портером».
— У вас был доктор. Ваш, персональный? — сказал Постников. Спрашивал так же, как и Морозов.
— Да-а, в некотором роде. Мать его посылает.
— Вы верите ему?
— Нет! То есть, и да и нет. Он подает надежду на выздоровление.
— Надежда — это хорошо. Наш древний учитель Гиппократ сказал: «Надежда на выздоровление — половина выздоровления, а врач — само лекарство».
«Эрудит»,— думал Борис, любуясь чистеньким, опрятным видом доктора, его независимой позой.
«Хирургия крови. Операции без скальпеля,— говорил профессор Соколов. И показывал на него, Постникова.— Их целая группа — врачи, инженеры. Новаторы, разведчики будущего».
Здесь, в больнице, имея много свободного времени, Борис всё чаще задумывался о своей работе — мучила и казнила бесплодность исканий его лаборатории, он с горькой усмешкой вспоминал пустопорожнюю институтскую суету, вечные прения. «Калякальщики! — с презрением думал о себе и своих коллегах по лаборатории.— За широкой спиной отца можно без конца ка- лякать. В любом другом месте мне бы давно указали на дверь».
В такие минуты завидовал каждому человеку, за которым видел конкретное полезное дело.
— Вам придётся перейти в общую палату,— сказал Постников, не вынимая рук из карманов халата.
Борис хотел возразить, сослаться на профессора, но вместо этого сказал:
— Моя палата, видимо, нужна другому?
— Да, к нам поступила старая женщина, её мучает бессонница.
— Хорошо, хорошо! Я — пожалуйста.
Постников кивнул и направился к двери.
Мгновенное недовольство, и даже обида, вспыхнувшая в глазах Качана, вдруг погасла — он благодарным и почти восхищённым взглядом провожал доктора, и светлые, очищающие душу мысли теснились в голове. «О нас сейчас говорят много лишнего: ”Сытое поколение“, ”Акселераторы“. А он вот, Постников,— тоже из этого самого ”сытого“ поколения».
Качан мало знал доктора Постникова, но ему очень бы хотелось, чтобы этот молодой врач, и те ребята, что работали с ним в бесскальпельной хирургической бригаде, были на высоте своего новаторского положения,— чтобы по ним, по таким вот, судили о молодом, вошедшем недавно в жизнь поколении советских людей.
Дела своего поколения он как-то невольно, автоматически проецировал на себя — и гордился, испытывал удовлетворение, будто это были и его собственные дела.
В коридоре ему встретилась дежурная сестра. Тронул её за руку:
— Где я буду жить теперь?
— В восьмой палате. Пойдёмте — покажу.
В восьмой палате, в углу у стенки для Качана была приготовлена постель. Устало опустился на кровать, оглянулся. Путь, пройденный по коридору, дался ему нелегко. Борис тяжело дышал, на лбу и на щеках проступили капельки пота. Он был бледен. Видел перед собой койки, сидящих, лежащих больных, но мысли его обращались вокруг себя: он тяжело страдал от своей физической немощности. «Инвалид. Безнадёжный глубокий инвалид,— думал о себе, покрываясь ещё больше холодным потом, чувствуя, как всё чаще и болезненнее бьется сердце. — Вот сейчас лопнет, и... конец. Всему и навсегда — конец!»
Кто-то подошёл к нему. Над ухом раздался голос — молодой, звонкий:
— Что нос повесил, удалец-молодец?
Спрашивал невысокий, щупленький мужчина лет тридцати, завёрнутый в коричневый больничный халат.
Присел на край койки, заговорил, как со старым знакомым:
— Трусишь, небось. Её — все боятся, я только не боюсь.
— Кого это её? О чём вы? — сказал Борис с оттенком раздражения.
Качан недоволен был и бесцеремонностью незнакомца, и тем, что он вторгается в самое заповедное — в мир его переживаний, в его болезнь.
— Ты, может, не знаешь, а мы случайно слышали разговор профессора с Постниковым: к операции тебя готовят, кровь будут очищать. Тут этой операции, как огня, боятся, а я так — ничего; пусть очищают, если она ни к чёрту не годится!
— Сама операция не страшит,— скрипучим старческим языком заговорил сосед Качана — он до того молча смотрел на собеседников печальными глазами, слушал.— Операции и я не боюсь, но вот что они зальют в организм вместо крови?.. Говорят, смесь какая-то, на заводе приготовлена. Вот что нехорошо — горючим вроде бы заправят, точно автомобиль.
— Э-э,— махнул рукой тот, что сидел на краю койки.— Каркаешь, как ворон, а того в толк не возьмёшь: больному вера нужна, бодрость духа.
Поднялся, тряхнул головой, пошёл к выходу из палаты.
Сосед Качана — мужчина неопределённых лет, страдальчески улыбнулся, проговорил:
— Капитан он, в ракетных войсках служил — балагур. Врачи его приговорили: с полгода поживёт, а там — в могилевскую. И знает ведь об этом, а ишь — весёлый.
— Как это — в могилевскую? Почему?
— Порча у него в артериях. Глубоко гнездится, не доберёшься.
Отвернулся больной, руку положил на сердце. «Тоже как я... мается»,— решил Качан, снимая халат и укладываясь на новом месте. Дыхание у него успокоилось, сердце стучало ровнее. Борис приободрился. Тут к нему снова подошёл капитан, сел на стульчик.
— Меня зовут Павел; если что надо — я, пожалуйста: принесу, отнесу. Я тут из них...
Окинул взглядом палату:
— Самый лёгкий.
И, видя в глазах Бориса недоумение, пояснил:
— Тут все лежачие; по ночам стонут, кряхтят — мысли им в голову всякие лезут. Не верят они в гравитацию, а я говорю: мы живём в космический век, и лечить нас будут по законам космоса. Через два часа операция будет. Хотите, я вам покажу?
— Как это... покажете?
— Я место знаю, откуда смотреть можно.
— Ну, если так, я, пожалуй, взглянул бы.
Капитан шаркнул стульчиком и с песней «Ты меня не любишь, не жалеешь...» пошёл между койками.
Качан смотрел ему вслед и в тревожном смятении себя спрашивал: «Неужели скоро его не станет? А что же врачи — Соколов, Постников, те, молодые хирурги?».