Страница 64 из 70
Французская автомобильная колонна проехала через весь город и остановилась возле большого кирпичного дома с двумя желтыми фонарями у входа.
— Allons[2], — приказал лейтенант, первым выходя из автомобиля.
Чернышев послушно последовал за ним. Из подъезда вышли два ооновских офицера в сопровождении двух автоматчиков и направились к прибывшим. Вадим почувствовал неладное.
— Куда? — спросил Чернышев, совершенно забыв о том, что французский офицер наверняка не поймет его.
Для пущей убедительности француз поманил Чернышева пальцем — этот интернациональный жест не нуждался в особом толковании.
Местный офицер-миротворец что-то объявил сухим официальным тоном. Другой, оказавшийся хорватом, перевел:
— Сержант Чернышев, вы арестованы. Сдайте оружие.
Солдаты, один из которых был негром, взяли автоматы на изготовку. Чернышев испуганно округлил глаза, дрожащей рукой вытащил пистолет из кобуры и отдал омоновцу.
Его поместили в сырой подвал, где прежде, видимо, хранили картошку, и сказали, что он должен оставаться тут до полного выяснения всех обстоятельств.
Вадим зачем-то принялся лихорадочно листать страницы разговорника, но затем вспомнил, что тут находится хорват на службе ООН.
— Вы меня оставляете в этой дыре? Я же никуда не убегу! А здесь я могу заболеть…
Офицер выслушал перевод на французский и лениво что-то ответил. Хорват старательно перевел Чернышеву:
— Господин офицер очень сожалеет, но ничем не может помочь в вашей ситуации…
Чернышев вытаращил глаза.
— Почему?
— Есть приказ начальства…
— За что вы меня сюда поместили? В чем меня обвиняют? — возмутился Вадим.
— Руководство французских «голубых касок» считает, что это именно вы руководили разграблением каравана с гуманитарной помощью для сербских беженцев в район города Милевина.
— Ну, приехали, — пробубнил Чернышев по-русски. — Пить-то все горазды…
Хорват переводчик, искоса посмотрев на Чернышева, нахмурился:
— Вы что-то сказали?
— Нет-нет, это я так…
Лейтенант еще раз пожал плечами и вышел из комнаты вместе с переводчиком, закрыв за собой дверь на замок.
— Суки, подонки, лягушатники! — воскликнул Вадим, едва те ушли.
С силой стукнув кулаком по стене, он взвыл от боли — стена оказалась на редкость твердой и шершавой. Еще раз выругавшись, он плюхнулся на диван.
Диван, наверное, отслужил свое еще лет десять назад — при социализме. В подвал он был помещен по принципу, по которому всегда помещают в подвалы и на чердаки старые вещи — выбросить жалко, а место занимает. Из дивана угрожающе выпирали пружины, но бывший рижский омоновец не заметил этого. Чернышев попытался устроиться поудобнее и выругался, вскочив с дивана, когда в его тело вонзился острый конец пружины.
— Ну, бля…
Скривясь от боли и потирая пострадавшее место, он принялся искать в освещенном тусклой лампочкой подвале что-нибудь мягкое, чтобы застелить опасную мебель.
Отвратительно пахло сыростью, плесенью, мышами, хлоркой, перепрелой картошкой и еще какой-то мертвечиной.
— М-да… — теперь Чернышев с ностальгией вспомнил свою рижскую коммуналку, тахту, где он засыпал под приятный русский мат, доносившийся из соседской комнаты…
И дернул же его черт отправиться сюда, в эту долбаную Боснию?
— Как водку жрать, так все рады… И почему такая невезуха? — принялся размышлять вслух бывший омоновец. — Емельянов, скотина, опять сбежал, хорваты, подонки, грабанули гуманитарную помощь, а меня козлом отпущения сделали, будто бы я всю ихнюю водку выжрал. Ну, все ясно. Это Янтолич, ублюдок хитрожопый, выкручивается. Прижали его французы к стенке — где груз, кто разграбил, кто виноват? А вот — русский, пожалуйста, он тут чужак, за него никто не заступится. Давай, вали на него. «Ты ограбил караван с гуманитарной помощью, бедные люди остались без еды». Суки, мерзавцы… Если выпустят меня, я покажу им… Соберу отряд головорезов и начну громить всех подряд: и сербов, и хорватов, и французов… Денег надолго хватит.
Успокоив себя такой мечтою, Чернышев извлек из кармана пачку сигарет и закурил.
«Ну что за жизнь? — опять накатили невеселые мысли. — Ну почему мне так достается — все время отвечать за других. Ведь сам Янтолич и есть главный ворюга. Больше всех хапнул и надежно припрятал. Попадись мне теперь, полковник, — башку снесу, мало не покажется».
Теперь у него не было дороги ни назад, к хорватам, ни к сербам.
Правда, единственное, что согревало душу Чернышева, — воспоминания о большой темно-синей сумке, набитой пачками стодолларовых купюр и спрятанной в надежном месте. С такими деньгами он где угодно устроится…
Сумка эта попала к бывшему рижскому омоновцу совершенно случайно. И откуда она там взялась в кабине — неизвестно. Может, тоже деньги нечистые, для какой-нибудь мафии. А может, и чистые, относящиеся к гуманитарной помощи.
Тогда все получилось на удивление просто: хорваты, разогнав первыми выстрелами водителей и сопровождающих (на удивление, колонна двигалась почти без охраны), остановили грузовики и, обнаружив там спирт, немедленно предались пьянству.
Чернышев подоспел, наверное, одним из последних, но ему повезло больше других — в кабине одной из машин он обнаружил ту самую сумку. Умный рижанин сразу решил ее припрятать от греха подальше…
А теперь, устроившись поудобней на древнем грязном диване, он еще и еще раз прокручивал в памяти тот знаменательный день, когда он стал богатым человеком…
Хорват был небольшого роста, коренастый и крепкий. С такими тяжело драться — они очень подвижные, а удары могут наносить точные и сильные. А вот пить с такими приятно: быстро охмелев, они становятся болтливыми и глупыми…
Его звали Чебо, а фамилия была совсем непривычная для слуха русского: Певалеко. Служил он радистом и работал на телетайпе, поэтому в боевых операциях не принимал участия. А вот пил гораздо чаще других. Передавая послания родственникам сослуживцев, брал плату — сто граммов за слово…
«Дорогая Ева меня все хорошо»
Пять слов — пол-литра…
А с выпивкой стало хуже. Начальство прижало хорватских солдат. Что это за пьяные вояки? В магазинах и лавчонках младшим чинам отпускали теперь только с черного хода и драли втридорога.
Вадим познакомился с Чебо. Как выяснилось позднее — себе на горе.
Чернышев сидел на лавочке, держа стакан с горячим черным кофе.
«Эх, где мой рижский кофейный сервиз цвета слоновой кости…» — подумал Вадим, ставя стакан на лавочку, чтобы освободить руки и прикурить сигарету.
Достал новую пачку «Мальборо» и дернул за целлофановую ленточку.
— Слушай, угости сигаретой, — послышалось сзади.
Вадим обернулся, вытянул сначала себе сигарету и протянул пачку незнакомому солдату.
— Угощайся.
— Спасибо. Кстати, меня зовут Чебо Певалеко. Я — радист.
Так и познакомились.
Посидели, поговорили. Чернышев даже расщедрился и предложил кофе. Но поскольку подниматься наверх, в комнату, где стояла кофеварка, ему не хотелось, то Вадим пожертвовал свой, наполовину опорожненный стакан.
— Да, кофе — это класс! Как говорится — напиток богов!
— Водка лучше… — задумчиво произнес Чернышев, который уже давно не пробовал этого напитка.
Чебо согласно кивнул.
— Да, водка лучше… И во много раз.
И хитро посмотрел на Чернышева. По этому вопросу в любой стране мужчины, наверное, могут договориться без слов.
— Слушай, может, ты выпить хочешь? — интернациональный жест, щелчок указательного пальца по горлу, не оставлял никаких сомнений в серьезности предложения.
— А у тебя есть? — настороженно спросил Чернышев, и в глазах у него появились радостные искорки. — А то во всей Милевине лавочники как сговорились. Будто всем скопом ислам приняли, козлы.
— И не говори, браток. Начальство за дисциплину взялось. А сами квасят — будь здоров.
2
Пойдем (фр.).