Вдова горца

Хэмиш принял из ее рук чашу, но взглянул на мать с недоумением, видимо не поняв скрытого смысла ее слов. Она продолжала, повысив голос:

—Скажи мне, ведь я вправе это знать, сколько дней милостью тех, кого ты признал своими господами, мне дозволено будет на тебя глядеть? Другими словами — сколько дней мне осталось жить? Ведь, когда ты меня покинешь, на земле для меня не останется ничего, что бы привязывало меня к жизни.

—Матушка, — ответил Хэмиш Мак-Тевиш, — мне дозволено пробыть у вас шесть дней; и если вы согласны в пятый день уйти отсюда вместе со мной, я с миром доведу вас до вашего нового жилища. Если же вы останетесь здесь, я уйду на рассвете седьмого дня — это для меня крайний срок, чтобы поспеть в Дамбартон; потому что, если я не окажусь на месте утром восьмого дня, меня сочтут дезертиром, подвергнут наказанию; я буду опозорен как солдат и как человек благородного звания.

—Поступь твоего отца, — возразила Элспет, — была свободна как ветер, что колышет вереск; спросить его: «Куда держишь путь? » было бы так же нелепо, как спросить того, кто гонит по небу облака: «Зачем ты веешь? » Скажи мне, раз уж ты должен уйти и хочешь уйти, — под страхом какого наказания ты должен точно в назначенный срок вернуться в рабство, тебе уготованное?

—Не называйте это рабством, матушка; это служба, честная солдатская служба, единственная, которая сейчас предоставляется сыну Мак-Тевиша Мхора.

—Скажи все-таки, какое наказание тебе грозит, коли ты не вернешься?

—То, которому по военным законам подлежат дезертиры, — ответил Хэмиш спокойно, но изменясь в лице под влиянием каких-то сокрытых чувств; пытливый глаз матери тотчас уловил его смущение, и она решила непременно дознаться, где правда.

—Это, — продолжала она с напускным спокойствием, которому противоречил ее сверкающий взгляд, — это ведь то самое наказание, которому подвергают провинившуюся собаку?

—Не расспрашивайте меня больше, матушка, — сказал Хэмиш, — наказание не имеет никакого значения для того, кто никогда не навлечет его на себя.

—Для меня оно имеет значение, — возразила Элспет, — ведь я лучше тебя знаю, что там, где людям дана власть карать, часто возникает желание проявить эту власть без всякой к тому причины. Я хотела бы помолиться за тебя, Хэмиш, и мне нужно знать, о чем мне надлежит просить того, кто на всех простирает свое попечение, от каких бед он должен охранить твою юность и твою чистую душу.

—Матушка, — молвил Хэмиш, — для того, кто твердо решил никогда не совершать преступления, нет разницы, какому наказанию подвергают преступников. Вожди наших нагорий нередко тоже карали своих вассалов и, как я слыхал, карали сурово. Разве Лахлану Мак-Иану, который нам всем памятен, не отрубили голову по приказу его господина за то, что он посмел выстрелить первый, охотясь на оленя?

—Да, — подтвердила Элспет, — и следовало ее отрубить, раз он обесчестил вождя перед лицом всего клана. Но вожди наши и в гневе своем сохраняли благородство: они карали острым клинком, а не палкой. Наказание, ими назначенное, приводило к тому, что человек истекал кровью, но честь его оставалась незапятнанной. Можешь ли ты сказать это о законах, под ярмо которых ты подставил свою шею — шею человека, рожденного свободным?

—Нет, матушка, не могу, — грустно ответил Хэмиш. — Я видел, как они наказывали сакса, который, какони выразились, покинул знамя. Его стегали — прямо скажу, стегали плетьми, словно собаку, прогневившую властного хозяина. Признаюсь, когда я это увидел, мне стало худо. Но как собак наказывают только тех, кто хуже собак, кто не умеет сдержать слово.

—И все же, — не унималась Элспет, — на этот позор ты, Хэмиш, будешь обречен, если дашь своим начальникам повод к недовольству и даже если они без повода будут недовольны тобой. Больше я с тобой о твоих делах говорить не буду. Если бы даже этому шестому дню, считая от сегодняшней утренней зари, суждено было стать днем моей смерти и ты задержался бы, чтобы закрыть мне глаза, ты подвергся бы опасности быть исхлестанным плетьми, как привязанная к столбу собака, — да, если б у тебя хватило мужества не покинуть меня на смертном одре, не допустить, чтобы в моей одинокой хижине последняя искра огня в очаге твоего отца и последняя искра жизни в сердце брошенной тобой матери угасли в один и тот же миг!

Разгневанный Хэмиш быстрыми шагами направился к двери.

—Матушка, — сказал он наконец, — не думайте об этом. Я не могу быть обречен на такой позор, потому что никогда и ничем не навлеку его на себя; а если б он мне угрожал, я сумел бы умереть, прежде чем буду обесчещен.

—В этих словах я узнаю сына моего возлюбленного супруга! — воскликнула Элспет; затем она перевела разговор на другие предметы и с видимой грустью, словно покорившись судьбе, слушала Хэмиша, когда он, напомнив, сколь кратко время, которое им суждено еще пробыть вместе, стал упрашивать ее не омрачать эти часы ненужными, тягостными пререканиями об обстоятельствах, вынуждающих их расстаться.

Теперь Элспет уверилась, что ее сыну вместе с некоторыми другими свойствами передался гордый, мужественный дух его отца, которого ничто не могло отвратить от однажды принятого решения. Поэтому она вела себя так, будто примирилась с близкой разлукой, и лишь время от времени разражалась жалобами и упреками, потому ли, что не могла до конца укротить свой необузданный нрав, или же потому, что, поразмыслив, сообразила — полное, безоговорочное согласие могло показаться сыну неискренним, внушить ему подозрения, побудить его наблюдать за ней и тем самым расстроить ее план — не дать ему уехать, на успех которого она все еще надеялась. Ее горячее, но эгоистичное материнское чувство, неспособное возвыситься до понимания того, что является подлинным благом для ее несчастного сына, которого она так любила, походило на инстинктивную привязанность животных к их детенышам; проникая в будущее не намного дальше, чем эти неразумные существа, она знала одно: расстаться с Хэмишем для нее равносильно смерти.

В тот недолгий промежуток времени, который им дозволено было провести вместе, Элспет применила все любовью подсказанные средства сделать приятным для сына его пребывание у родного очага. Она мысленно переносилась в далекое прошлое; в дополнение к богатому запасу легенд, во все времена бывших наилюбимейшим развлечением горцев в часы досуга, она знала и неисчислимое множество песен шотландских бардов, а также тех, относящихся к древнейшей истории страны сказаний, что самыми известными хронистами и хранителями традиций передавались из поколения в поколение. Она так неусыпно заботилась обо всех нуждах и удобствах сына, что он даже начинал от этого страдать. Он всячески старался умерить рвение, с которым она готовила ему ложе из отборного цветущего вереска или стряпала любимые блюда. «Не перечь мне, Хэмиш, — отвечала она тогда, — ты поставил на своем, когда решил уйти от матери, дай же и матери поставить на своем и, покуда ты здесь, — делать все, что приносит ей радость».

Старуха, казалось, настолько примирилась с переменами, которые Хэмиш счел нужным внести в ее жизнь, что спокойно слушала, когда он говорил с ней о переезде на земли Зеленого Колина, как прозвали того, в чьих владениях Хэмиш, заранее об этом позаботившись, нашел для нее убежище. На самом же деле никакая мысль не была так чужда ей, как эта. Из всего того, что сын сказал ей во время их первого ожесточенного спора, Элспет заключила, что, буде он не явится из отпуска точно в назначенный начальником срок, ему вряд ли удастся избегнуть телесного наказания. Мать была уверена, что, очутившись под этой угрозой, он никогда не вернется в полк, где его ожидает бесчестье. Трудно сказать, думала ли она о каких-нибудь дальнейших вероятных последствиях своего гибельного замысла; но, верная спутница Мак-Тевиша Мхора во всех опасностях и скитаниях, она знала множество случаев сопротивления и бегства, кончавшихся благополучно, так как в стране скал, озер, гор, опасных ущелий и дремучих лесов человеку смелому, когда он один, всегда представляется случай ускользнуть от нескольких сот преследователей. Поэтому будущего она не страшилась; единственной всепоглощающей ее заботой было помешать сыну сдержать слово, данное им начальнику его отряда.