Вдова горца

—Стало быть, я тоже останусь, — заявила Элспет, поднявшись и говоря с напускным спокойствием. — Я видела, как умер мой муж, глаза мои не увлажнятся слезами, когда я увижу гибель моего сына. Но Мак-Тевиш Мхор умер так, как подобает храбрецу, держа славный свой палаш в правой руке; а мой сын погибнет как вол, которого ведет на бойню сакс, его владелец, купивший его за деньги.

—Матушка, — снова заговорил несчастный юноша, — вы отняли у меня жизнь — на это вы имели право, раз вы дали ее мне; но не трогайте мою честь! Я унаследовал ее от длинного ряда славных предков, и ни действия мужчины, ни речи женщины не вправе на нее посягать! Может быть, я сам еще не знаю, как поступлю, но перестаньте уязвлять меня своими упреками; вы и так уже нанесли мне столько ран, что вам за всю жизнь их не залечить.

—Ладно, сын мой, — ответила Элспет. — Больше ты не услышишь от меня ни жалоб, ни увещаний. Будем лучше молчать и дожидаться судьбы, которую ниспошлет нам небо.

Когда на следующее утро солнце озарило хижину, там царило могильное безмолвие. Мать и сын оба встали и занимались каждый своим делом. Хэмиш чистил и приводил в готовность свое оружие; делал он это необычайно тщательно, но с видом глубочайшего уныния. Элспет, которая терзалась душевной мукой и не находила себе места, занялась стряпней: волнения, пережитые накануне, заставили и мать и сына на долгие часы забыть о пище. Когда все было готово, она поставила на стол перед Хэмишем еду, приведя при этом на память слова гэльского поэта: «Без пищи, изо дня в день вкушаемой, плуг хлебопашца останавливается в борозде; без пищи, изо дня в день вкушаемой, меч воина становится тяжел для его руки; наше тело — раб наш, но раба нужно кормить, если хочешь, чтобы он служил исправно. Так в старину Слепой Бард наставлял воинов Фиона».

Юноша ничего не ответил. Он съел все поставленные перед ним яства, словно для того, чтобы набраться сил для предстоящих испытаний. Когда мать увидела, что он насытился, она снова наполнила роковую чашу и подала ему, словно предлагая опорожнить ее в завершение трапезы. Но сын отстранился, судорожным движением руки выразив страх, смешанный с отвращением.

—Нет, сын мой, нет, — молвила Элспет, — поверь, на этот раз тебе нечего опасаться.

—Не уговаривайте меня, матушка, — возразил Хэмиш, — положите в графин самую мерзкую жабу, и я отхлебну глоток; по никогда больше не дотронусь я до этой проклятой чаши, никогда больше не отведаю этого дурманящего зелья!

—Как тебе угодно, сын мой, — надменно ответила Элспет и с нарочитым усердием принялась за все домашние дела, накануне оставшиеся незаконченными. Как ни была истерзана ее душа, ни черты, ни повадка ее теперь не выражали ни малейшего волнения; лишь по суетливости, которая не давала ей ни минуты провести в бездействии, мог внимательный наблюдатель догадаться, что ею движет возбуждение, вызванное душевной мукой; он, по всей вероятности, подметил бы также и то, что часто она обрывала песенку, или мелодию, которую, видимо сама того не сознавая, тихонько напевала, и украдкой выглядывала из хижины. Что бы ни творилось в сознании Хэмиша, его поведение было прямой противоположностью поведению матери. Вычистив и приведя в готовность свое оружие, — это он сделал, не выходя из хижины, — юноша сел перед дверью и, словно стоящий на посту часовой, ожидающий появления неприятеля, вперил взгляд в расположенный насупротив хижины холм.

Полдень застал его все в том же положении; час спустя мать, став рядом с ним, положила руку ему на плечо и равнодушно, будто речь шла о предполагаемом прибытии друзей, спросила: «Когда ты их ожидаешь? »

—Они могут быть здесь не раньше, чем тени от гор далеко протянутся на восток, — ответил Хэмиш, — да и то, если из Дамбартона послали нарочного известить самый ближний патруль под начальством сержанта Аллена Брейка Камерона; вероятнее всего, они так и сделают.

—А тогда ступи тотчас в последний раз под материнский кров; в последний раз вкуси пищу, матерью приготовленную; затем дай им приблизиться, и ты увидишь, такой ли уж мать окажется обузой в час борьбы. Как ни искусна твоя рука, она не сможет стрелять из этого ружья так быстро, как я буду его заряжать; а если понадобится, я и сама не побоюсь ни вспышки пламени, ни звука выстрела, и все знают, что пуля моя не минует цели.

—Ради всего святого, матушка, не вмешивайтесь в это дело! — воскликнул Хэмиш. — Аллен Брейк — умный, добрый человек из честной семьи. Может быть, он сможет заверить меня от имени наших офицеров, что никакому позорному наказанию меня не подвергнут; ну, а если они решат заточить меня в темницу или расстрелять — против этого я спорить не стану.

—О горе! И ты еще собираешься верить их слову, неразумное дитя? Помни, потомки Дермида всегда были льстивы и фальшивы, и как только они наложат цепи на твои руки, они обнажат твои плечи, чтобы стегать их плетьми.

—Оставьте ваши советы при себе, матушка, — сурово оборвал ее Хэмиш, — что до меня — мое решение непреклонно.

Но, ведя такие речи для того, чтобы мать перестала донимать его своими увещаниями, Хэмиш в то же время не мог сказать, какую линию поведения он изберет. Одно он знал твердо: он покорится своей судьбе, какова бы она ни была, и вину свою — невольно нарушенное слово — не усугубит попыткой избежать наказания. Пойти на такое самопожертво-вание он считал себя обязанным во имя своей чести и чести своих соплеменников. На кого же из его товарищей по службе можно будет потом полагаться, если решат, что он, Хэмиш Мак-Тевиш, изменил своему слову, обманул доверие своих офицеров? Кого, как не его, Хэмиша Мак-Тевиша, гэлы будут хулить за то, что по его вине оправдались, подтвердились подозрения, которые, как всем было известно, военачальнику саксов внушала честность гэлов? Поэтому он приготовился терпеливо ждать своей судьбы. Но намеревался ли он добровольно отдаться в руки солдат, посланных, чтобы его задержать, или же решил, начав для вида обороняться, побудить их застрелить его на месте, — на этот вопрос он и сам бы не мог ответить. Желание увидеться с Баркалдайном и объяснить начальнику, почему он не явился в назначенный срок, склоняло его к первому решению; страх постыдного наказания и мысль о горьких упреках матери убедительно говорили в пользу второго, более опасного образа действий. Наконец он сказал себе, что нужно предоставить случаю решить дело, когда критический момент наступит; но долго томиться в ожидании катастрофы ему не пришлось.

Вечерело. Исполинские тени гор далеко простерлись на восток, меж тем как на западе вершины блистали золотом и багрянцем. Тем, кто стоял у двери хижины, дорога, змеившаяся вокруг Бен-Крухана, была видна как на ладони; вдруг в самом дальнем месте — на повороте, за которым эта дорога исчезает из виду, появилось пятеро солдат-горцев; их оружие сверкало на солнце. Один из них шел несколько впереди, а остальные шагали по двое, соблюдая расстояние, правилами военной дисциплины установленное. По их ружьям, тартанам, шапкам можно было безошибочно заключить, что это солдаты из полка Хэмиша, под командой сержанта, и не приходилось сомневаться в причине их появления на берегу Лох-Оу.

—Они торопятся, — сказала вдова Мак-Тевиша Мхора. — Не пришлось бы только им так же быстро назад повернуть. Но как-никак их пятеро, и разница в числе слишком велика. Поди назад в дом, сын мой, и стреляй из окошечка, что у двери. Двух ты сможешь уложить, прежде чем они свернут с дороги на тропинку, стало быть, останутся всего трое; а не раз ведь бывало, что отец твой да я с тремя управлялись. Хэмиш Бин взял из рук матери ружье, но не сдвинулся со своего места у двери. Солдаты, шедшие по большой дороге, вскоре заметили юношу; это явствовало из того, что они перешли на беглый шаг, все еще, однако, держась парами, словно гончие на сворке. Гораздо раньше, чем это удалось бы людям, менее привычным к ходьбе по горам, они дошли до узкой тропинки, ответвляющейся от дороги, и приблизились на расстояние пистолетного выстрела к хижине, на пороге которой недвижно, словно изваяние, стоял Хэмиш с кремневым ружьем в руке, меж тем как мать, стоявшая сзади и бушевавшими в ней чувствами доведенная чуть ли не до умоисступления, в самых обидных словах, какие только может подсказать отчаяние, попрекала сына слабоволием и малодушием. Ее речи еще усилили горечь, залившую сердце Хэмиша, когда он увидел, с какой не предвещавшей ничего хорошего поспешностью его недавние товарищи приближались к нему. Они чем-то походили на псов, готовых кинуться на смертельно раненного оленя. Казавшаяся ему несомненной враждебность тех, кто гнался за ним, разбудила неистовые, буйные страсти, унаследованные им от отца и матери, и узда, в которой их до того времени держал свойственный Хэмишу здравый смысл, быстро ослабла.