Страница 5 из 13
Нижестоящая служащая была красивая, с открытыми плечами. Такую линию плеч называют волшебной. Служащая отвела Чешуёва на третий этаж. Там, в конференц-зале, из пенопласта и поролона, выстроенный на громадном толстоногом столе неизвестным умельцем, стоял в миниатюре весь здешний район.
— Вы живете вот тут, — показала служащая.
— Тут, — без энтузиазма опознал Чешуёв. И ему помыслилась комната-сейф, без единого крючочка на стенах, без полок, потому что стены не поддаются сверлежке, и шестой звонок с приписанным тушью под ним: «Чешуёвым», — и темный подъезд, где стоят молодые люди без определенных занятий, и дикое объявление на дверях: «Требуется плотница», и облупившийся кирпич брандмауэра, и паук-косиножка.
— А будете тут! — показала служащая перламутровым ногтем.
— Тут?! — прошептал Чешуёв, и в душе у него запели первые скрипки.
Замечательно выглядело это «тут». В аллеях лесопарка с естественным рельефом, возле планируемого концертного зала «Колизеум» (четыре тысячи посадочных мест), возле стадиона грядущего «Теннис — для всех» стояли пенопластовые макеты домов-башен с панорамными окнами.
— Лифты скоростные, — сказала служащая. — С подтормаживанием. Солнце попеременно высвечивает все комнаты квартир. Разрешение проблемы солнца есть высшая ступень в социалистическом градостроительстве.
Чешуёв, раздавленный такой перспективой счастья, стоял молча, сплетая и расплетая пальцы. Но потом чувство реальности, чувство момента взяло в нем верх, и робостью интонации стараясь смягчить бестактность вопроса, спросил Чешуев:
— А когда?
— В пятилетке, — сказала служащая с большим знанием. — Возможно, что даже в будущей.
— Это я не могу, — тихо сказал Чешуёв. — Это длительно очень.
— Товарищ, — даже отпрянула служащая. — Мне затруднительны ваши доводы. Вы не мыслите пятилетками?
— Я... — тушуясь, сказал Чешуёв. — В масштабе, так сказать, народнохозяйственном... Это я да! Но когда речь идет о личности, о семье — согласитесь, как-то ближе сердцу хотя бы двухлетка.
— Кооператив, — отчужденно сказала служащая. — Тогда стройте кооператив.
И возмущенно зачехлила макет, и, ступив шаг назад, осмотрела Чешуёва взглядом товароведа-оценщика: как, мол, ты, Чешуёв, в плане налаженности бюджета и последующего коопстроительства? Осмотрев же, передернула волшебной линией плеч: не внушает. Да и могло ли внушить? Костюм явно не от «Бернарда ле Роя», галстушок не от «Кристиана Диора», туфельки происхождением неприкрыто из Рыбинска, очки наипошлейшие и во всем облике, если приглядеться, — скукоженность.
— Кооператив, — сказал Чешуёв жене. А пили они по вечерам какао, и жена как раз наполняла чашки.
— А деньги? — спросила жена.
— Может быть, поехать старателем в Тикси? — грустно сказал Чешуёв. — Мне говорили, в Тикси гребут страшные деньги. В Саратове, говорят, бумажник человека из Тикси мог служить бы портфелем, а в Могилеве бумажник человека из Тикси мог сойти бы за чемодан.
— Джек Лондон! — сказала жена Чешуёва. — Белое безмолвие! Ты посмотри на себя. У тебя отмороженный в детстве нос и пупочная грыжа. За Полярным кругом только таких и ждали.
— Тогда, — сказал Чешуёв и взял в руки лист чистой нотной бумаги, — давай здесь выпишем столбиком родственников и знакомых, у которых можно взять долгосрочную ссуду.
Тут жена Чешуёва вышла в коридорную темень, вернулась и принесла использованный трамвайный билет.
— Вот, — сказала с налетом иронии жена Чешуёва, — вот достаточное пространство бумаги, чтобы уместить на нем столбиком фамилии всех, кто изнывает ссудить нас деньгами.
И Чешуёв поник головою, признав, что все их знакомые — не денежные мешки.
В этот миг и раздался сильный короткий грохот. То забытый родителями Николай Чешуёв о стальную стену жилища разгрохал копилку «Крокодил Гена и Чебурашка».
Молча смотрели родители на своего Николая. А он, собрав с пола деньги, принес их на стол вместе с фаянсовыми ушами любимого персонажа.
— Пожалуйста, — сказал Николай Чешуёв. — И не будем вешать носы.
— Есть начало, — озирая кучку монет, сказал отец-Чешуёв. — Начало положено. Ты настоящий человек, мой сын. Будем считать, что один квадратный дециметр жилплощади мы уже оплатили.
— Пищи, пищи тебе принесла. Голодом сидишь, — сказала Чешуёву, входя без стука, соседка Констанция Викентьевна, повар-супник. — Корпишь, а кушать забыто.
— Я ничего, — разогнулся над столом Чешуёв. — Полторы тыщи на взнос наработать осталось. Кантаты три перепишу, да ораторию «Плавься!» из цикла «Домна» в восьми экземплярах — как раз и оно.
— Вы себя берегите, — сказала повар-супник. — Нам тут, пяти остальным звонкам, можно дожидаться жактовского жилья, нам торопиться некуда, малых деток нету, но все же нельзя вам такой воз на себя взваливать, до такого поздна работать. И Зои нет по сю пору.
— Спасибо вам за сердечие, Констанция Викентьевна, — сказал Чешуёв. — Но ничего, мы выдержим, мы пока молодые.
— Дай вам бог, — осенила Чешуёва повар-супник, и он, обвязавши шарфиком шею, поехал встречать жену Зою с четвертой ее на дню, самой поздней работы, так как с утра Зоя работала в поликлинике, производила массаж ревматикам и растяженцам, затем Зоя бежала на вторую работу — разогревать и готовить к выходу солисток балета, затем Зоя на такси летала по частным вызовам, массируя послеродовым дамам груди для предупреждения болезни мастита, затем, уже совсем ввечеру, ехала Зоя на главный ежедневный визит — к человеку, который всю жизнь был маленьким служащим и вдруг был двинут в громадные. Но за годы, что тот человек провел в мелких служащих, у него развилась осанка вздетого на крючок червяка, и это теперь никуда не годилось, и Чешуёва Зоя, высшей квалификации массажистка, взялась создать руководителю горделивость осанки, для чего годилась только та система массажа, что применяли к последнему эмиру Бухары Олим-хану, именно же: множественное хлестание крест-накрест по ягодицам пластиной китового уса, затем проведение куском мыла «Оникс» вдоль шишковатого позвоночника руководителя, а после влезанье с табурета ему на шею, чтобы скатиться на пятках вдоль намыленного позвоночника и фундаментально размять позвонки.
И за месяц ответственной этой и — как вначале казалось — бесперспективной работы саксауловый скрюченный позвоночник руководителя распрямился почти в молодой бамбук, и благодарный руководитель, помимо солидной оплаты, твердо обещал внедрить Чешуёвых в кооператив «Квартет», подведомственный ему.
С ночной улицы Герцена, где проживал руководитель, и забирал жену уже месяц наш Чешуёв, и бережно вел ее под руку, и спрашивал-утверждал ласково: «Устала», — а она говорила: «Не с чего. А вот ты — ты устал», — а Чешуёв, который вообще был гордец и настаивал, что в лексиконе настоящего мужчины наотрез не должно быть слова «устал», тем более — «как собака», или «до чертей», или «с ног валюсь», возмущенно говорил: «Я устал. Что за чушь!»
И так, очень взаимно нежные, строя различные прожекты, обсуждая преимущества ленинградского полиэфирного лака перед московским таким же лаком для покрытия пола, они пересекали город, входили в родимую подворотню, и традиционно из-за контейнеров с мусором выходил им встреч рослый юноша, опалял их жарким дыханием, будто змей-горыныч, опившийся немарочных дешевых портвейнов, и говорил:
— Кык вмажу в мозговину гитарой!
И тут второй юноша выступал из мрака, увещевая:
— Вить! Вить! Ведь свои. Чешуёв это с бабой своей. В сейфе они проживают, в третьем парадном. Ну, чего ты встал, Чешуёв, проходи, а то я за него не ручаюсь.
— Спасибо вам, молодежь, — от имени жены и своего лично благодарил Чешуёв, и шли супруги к себе, Зоя ложилась спать, а муж до рассвета писал партитуру оратории «Плавься!», и лишь изредка из-под чертежной лампы бросал взгляды на жену и на сына, сын спал спокойно, с приоткрытым розовым ртом, а жена во сне все искала натруженными руками прохладные места на подушке, а их уже, этих мест, не обнаруживалось. Были израсходованы эти места.