Другое начало

Современная ситуация позволяет говорить об определенном или, напрашивается такое слово, надежном отношении между нами и Богом. Бог оставил нас. С разных сторон мы слышим о богооставленности. Лучше принять это буквально. Мы оставлены Богом, это очевидно. Очевидно и другое: Бог чудесным образом оставил всех нас, ныне живущих, в жизни и бытии. Бог оставил нас одинаково в обоих смыслах. Вопрос, оставлены ли мы Им потому, что забыл нас, не только не поддается решению, но и не очень существен в конечном счете. То, что Он оставил нас, когда мог бы прибрать к рукам, важнее всего. Хотя бы и забыл, тем не менее оставил в мире. Мы вправе положиться на эту очевидность.

То, что мы, часто или постоянно говоря и думая о богоставленности — сами же повторяя эти слова и произнося явно правду, — не слышим чудесного дарящего смысла оставленности, показывает лишний пример странной глухоты современного человечества к тому, что оно формулирует. Глухота конечно вызвана информационным шумом. Шум как помеха информации преодолевается техническими средствами. Наоборот, информация возрастает в геометрической прогрессии, когда хочет преодолеть свой шум еще большим. Сон мог бы очистить, смыть грязь. Сонный цветной туман другой, он как грязь мифа, как грязь языка, даже как очистительная грязь бахтинской карнавальной ругани. Со сном сейчас произошло то же что со смертью. Смерть обманута, сон обойден, сознание бессонно действует. Среди сплошного говорения мы тонем в неуместности слова, которая хуже глухого молчания.

3. Мы продолжаем расчетливо покорять физические, психологические, акустические пространства. Человечество оставляет много своих следов на земле и на телах. Оно не может их не оставлять в осуждение себе. Мы оставлены Богом, чтобы в свою очередь оставлять свои следы в материи? Не слишком ли велика разница между тем, как нас оставил Бог, и тем, как и что оставляем мы?

Вровень с тем, как Бог нас оставил, было бы только оставление нами мира. Наша очевидная богооставленность в отношении к нему дает, казалось бы, только эту санкцию. И опять по странной глухоте в оставлении мира мы слышим уход от него, а не сбережение его после нас в целости и сохранности. Загадочная глухота перечеркнула для нас всё, что мы слышим, заставив воспринимать нашу собственную речь лишь отчасти, отодвинув от нас широту слова так же, как от нас отгорожены сон и смерть. То, что могло бы по-настоящему задеть нас, отодвинуто в искусство, поэзию, пророчество, библейские древности. Всё главное отгорожено от повседневности, в которой, как радостно сказал упоенный вином новых кризисов высокопоставленный чиновник, «уже не до поэзии», слишком много«практического дела». Черты, которыми для нас отчерчены наши смыслы, темны как сон наяву. Они могли бы быть очищены откровением. На него, как на широту слова, сознания уже не хватает.

В языке, который все больше создает нашу среду обитания — мы живем в условиях, — сейчас нет способа говорить о другом начале. Не хватает чистоты и строгости грани между сном, которому в своей сути принадлежит язык, и явью сознания; между молчанием, основой слова, и речью, которой ткут по этой основе.

Мы оставлены богами. Услышим и другое в нашей справедливой оставленности. Мы оставлены быть странным бытием. В самом деле, каким бы ни было отношение Бога к бытию — оно неизвестно, — не приходится рассчитывать на бытие без Бога. Мы оставлены, приходится сказать, быть заново ничем. Когда в нашем слухе всплывают формулы Бог оставил нас быть, мы оставлены быть ничем, бытие оставило нас ничему, то здесь можно слышать лексику или повторение общих мест. Те же формулы однако ложатся наш повседневный, ежеминутный опыт, о котором уверенно приходится говорить как о нашем собственном. В них можно слышать нигилизм. Но не обязательно.

4. Уверенное знание, что я оставлен Богом, что оно мне дает? Простор головокружительной свободы, не меньше и не больше. Полный этим открытием, я ничего не могу сказать ни о Боге ни о себе. Я возвращен своему одиночеству и не выхожу из глухого молчания. В них достаточно напряжения, чтобы опасаться подготовки к диалектическому или апофатическому скачку. Его делать не обязательно. Воздержимся от него Останемся при самом простом и убедительном, не вводя в действие философскую технику. Оставленность окрашивает наш ежеминутный опыт, например тот, что мы здесь продолжаем делать то, чем заняты. Мы оставлены это делать. Попробуйте не заметить нашей оставленности. О ней будут говорить камни. Как сообщение об оставленности речь мертвых вещей не отличается по сути от разнообразной речи живых.

Другое начало возникает из новости моей нерушимой свободы. Она очевидна, в ней я убеждаюсь ежеминутно. По сути дела она составляет мой главный и постоянный опыт, заслоненный только иллюзиями. Я оставлен на свободе между небом и землей быть, говорить, смотреть, видеть, слышать, т.е. стало быть и не видеть, и не слышать, и не быть, и ничего не говорить. Мое ежеминутное бытие-небытие, слышание-неслышание, видение-невидение оставлено мне Богом и бытием не в том смысле что у меня появляется особое знание о Боге и о бытии и я помню, скажем, видел момент, когда они меня оставили, а в том смысле, что я только свою оставленность каждый раз снова знаю. Могу дотронуться до стола для полноты удостоверения в моем одиночестве. Могу смело это сказать, говорящий камень. — Наверное, я знаю еще, что в другом месте или совсем рядом со мной невидимо для меня ждут и молчат несущие тяжесть, на ком держится мир, терпеливые, говорящие не глухим безмолвием, а неслышным тихим, которое продолжается как пророчество. Их речь остается единственной, которую имело бы смысл слышать, но мне она не внятна.

Мое ничтожество, в котором я оставлен бытием и Богом не чтобы сделать апофатический скачок к знанию о непостижимости или о других свойствах божества, а в том ближайшем смысле что ощупывая себя я в себе никакого бытия и Бога не нахожу, но при том оставлен таким, бытующим в ничто, видящим свою брошеность, — это ничто моей оставленности немыслимый подарок, без усилий с моей стороны дарящий сейчас мне впервые свободу такого отношения к Богу и к бытию, которое полностью зависит от меня. Я ничто и в ничто, но от меня зависит выбрать в моей оставленности — и тут вся разница — свободное отношение к бытию или никакое ничтожество.

Когда Аристотель спрашивает, «чтó бытие? τί τὸ εἶναι;», то дело идет не о понятии. Вопрос τί; задается у него, как и у Платона, о заведомо весомых вещах. Бытие явно нечто. Но какое нечто? Какая вещь или что в вещах, в сущем бытие? Вопрос не наивен, и неверно, что среди сущего не найти бытия. Его там нет и оно есть. Ничего нет без бытия, скажем с Парменидом, и оно неуловимо. Вещи всегда оставлены им. Вещи это то, что оставлено бытием. Человек давно оставлен бытием. Все его дело в этой оставленности. Человек давно не в природе, он в местах конкретности, сцепки бытия и сущего — в изобретении, художестве, в технике как искусстве. Христос место слияния, сплавления Бога и сущего. Мы увидим Спасителя во всяком месте такой сварки, вольтовой дуги. Онтологическая разница — всего лишь схема, обозначающая горизонт, на котором должны быть яснее видны места сплавления.

Сплавление с чем? Вместо того чтобы измышлять первоматерию, которая приняла Бога, лучше понять, что «сомкнулось сущее с сущим» (Парменид). На человеке лежит это смыкание не как эстетико-художественное упражнение. Человеку предстоит то, что уже есть. Он уже очень отстал. Перемена не требует ничего, она располагается там, где каждый миг успевает выбросить перед нами новое, настоящее пространство и время. Сохранить настоящее трудно именно потому, что просто, и еще по другой причине: однажды достигнутое требует всегда очень много для своего сохранения. Впредь понадобится, например, всегда начинать рано. Люди обычно думают, что до перемены должно быть подготовлено многое. На самом деле — ничего, но после, чтобы ее сберечь, должно быть сделано всё. После удавшегося сплавления сущее должно сохраниться в своем бытии. Художники, живописцы извлекают его. Другого пути просто нет. Кроме возвращения сущего в бытие, человеку нечего делать на земле. Сущее обменивается на золото не где-то    там, а здесь, не в космическом воспламенении, а теперь.