Страница 3 из 110
Действительно, российская индустрия получила от военных ведомств столько заказов, что оказалась не в состоянии покрыть их запросы. Выступая перед промышленниками в мае 1914 г., министр С.И. Тимашев указывал на появление «сильно приподнятого спроса, на который промышленность ответить не может». Этот «колоссальный, быть может, беспримерный в истории нашей промышленности» спрос, сказал министр торговли и промышленности, «как вы знаете, прежде всего и главным образом вызывается крупными заказами казны. Мы имеем перед собою на полмиллиарда заказов по программе [военного] судостроения, огромные расходы на перевооружение армии, постройку [стратегических] железных дорог, коих разрешено на сумму свыше 700 млн. руб., портостроительство… Ответить на такой спрос сразу, без подготовки совершенно невозможно»{15}. На этой основе, по существу, складывалось то, что ныне нередко именуют командной экономикой.
Состоялись огромные по российским масштабам бюджетные ассигнования. Получив все мыслимые военные заказы и авансы, дельцы спешно возводили новые предприятия, расширяли существующие; сооружали верфи. Размах этой деятельности превысил внутренние возможности и ресурсы: и металла и топлива недоставало, нехватку приходилось покрывать беспошлинным ввозом, с ущербом для таможенных доходов бюджета. Частные и казенные заводы, принявшие артиллерийские заказы, в том числе Петроградский орудийный, Путиловский, Обуховский, срывали сроки, опаздывая на многие месяцы — уже и во время войны; не справлялось с обязательствами акционерное общество, взявшееся соорудить в Царицыне крупнейший в империи завод тяжелых орудий. Часть военных и морских заказов пришлось отдать иностранным фирмам, не исключая германские. И не хватало ресурсов, чтобы соорудить дорогу Донбасс — Москва и этим решить проблему доставки топлива в центры военной промышленности{16}. Проектирование другой дороги, столь же нужной стратегически, на Мурманск, к открытому океану, минуя Босфор и Дарданеллы, при давным-давно осознанной ее необходимости, началось только после открытия военных действий.
Яснее оценить значение правительственных ассигнований для промышленного подъема можно, если учесть, что в предвоенные два года держалась неблагоприятная для инвестиционной деятельности хозяйственно-политическая конъюнктура. Если в 1913 г. насчитывалось 4186 млн. руб., вложенных в акционерное дело, то к 1914 г. осталось лишь 3595 млн., «то есть 14% общей суммы денег… за один год погибло. Предприятия ликвидированы, но это и есть гибель», — констатировал Вл. И. Гурко, выступая в Государственном совете{17}. «Гнет административной опеки» не дает заниматься ни промышленностью, ни торговлей, обменивались впечатлениями депутаты Думы, побывавшие на местах. Но «к этому присоединяется не прекращающееся угнетенное состояние биржи», крепнет убеждение в «неизбежности сельскохозяйственного и промышленного кризиса»{18}. Иностранные частные кредиторы и инвесторы ввиду международной напряженности проявляли сдержанность, несравнимую даже с 1904–1907 гг., когда поражения на Дальнем Востоке, волнения и восстания вызывали в «деловых кругах» в основном кратковременные колебания. На настроения теперь влияло не только ожидание надвигавшегося в Западной Европе экономического кризиса, но и тревога из-за Балканских войн, предчувствие большой войны{19}. К декабрю 1913 г. дело дошло фактически до биржевого краха, с кульминацией кризиса в Петербурге и Париже в начале июня 1914 г. «Неблагоприятные для экономической жизни обстоятельства, которые были отмечены в прошлогоднем нашем отчете, продолжались и в 1913 г., — жаловались финансисты. — Ибо хотя военные действия на Балканском полуострове закончились в половине года, но… тревожное настроение и страх перед новыми осложнениями всё тяготели над развитием экономической жизни, тормозя предприимчивость и вызывая сдержанность и дороговизну капитала… В продолжение всего отчетного года заметна была у нас большая дороговизна денег, сопряженная с крайнею осторожностью в предоставлении кредитов, причем исправность платежей оставляла желать многого»{20}. Эта сдержанность и осторожность непосредственно отразились, например, на судьбе Путиловского и Невского заводов[2], поскольку их реорганизации и расширению помешал отказ в финансировании со стороны французских партнеров.
Даже после открытия военных действий, когда уже обнаружились признаки «снарядного голода», частные предприниматели не проявили готовности направить собственные капиталы на развертывание артиллерийских производств. Новая «конъюнктура» не подействовала на движение этих капиталов сама по себе: экономика оказалась командной в наиболее прямом смысле. 18 сентября 1914 г. верховный главнокомандующий потребовал от военного министра дать максимальный «срочный заказ» русским поставщикам, привлечь частные заводы хотя бы «реквизиционным порядком» к выделке снарядов. Военный министр и сам еще 9 сентября через министра торговли и промышленности вызвал к себе представителей фирм, и они только тут узнали, какова действительная нужда в снарядах и что в создавшихся обстоятельствах для правительства «вопрос о цене имеет второстепенное значение». Прибывший на это совещание начальник Генерального штаба «с последней телеграммой о требованиях на снаряды, полученной недавно из Ставки… стал чуть ли не кричать с пафосом и негодованием на мизерность предполагаемых поставок по сравнению с требованиями армии и заявил о критической необходимости получать снарядов втрое больше, какой угодно ценой»{21}.
Для того чтобы разобраться, в каком состоянии находится изучение военно-промышленной деятельности 1914–1917 гг., нужно иметь в поле зрения исследования 1950-х — начала 1990-х гг. В двух книгах А.Л. Сидорова — диссертации 1943 г. (издание ее было задержано до 1973 г. по идеологическим причинам){22} и монографии «Финансовое положение России в годы Первой мировой войны (1914–1917)» (М., 1960) — представлен материал, всесторонне характеризующий развитие российской экономики во время Первой мировой войны. За минувшие 50–70 лет не появилось труда, который при такой же полноте охвата (отвлекаясь от неизбежных частных ошибок и недочетов) поднял бы изучение предмета на более высокую ступень. Другая достигнутая вершина — исследования К.Н. Тарновского о металлургии{23} и П.В. Волобуева о топливной индустрии и экономической политике Временного правительства, книга П.Д. Дузя об авиации[3]. В монографии «Советская историография российского империализма» (М., 1964) Тарновский проанализировал и сам процесс изучения экономической проблематики российского «империализма»[4]. Эта новаторская работа, появившаяся на излете первой «оттепели», содержит осмысление уроков полувековой деятельности историков и обоснование пересмотра устоявшихся представлений. Конечно, даже лучшие исследования советского времени не могли не уступать давлению навязываемых официальных схем. Тем не менее многие историки серьезно относились к своему научному поиску и, соответственно, к критике источников, а марксистская теория, служившая им руководством, предполагала рационализм и логичность. На первый план выдвигались проблемы теоретического осмысления явлений. В последующие 30 лет — усилиями главным образом участника оживленных дискуссий 1960-х — начала 1970-х гг. К.Ф. Шацилло — изучение военной экономики продвинулось как раз в том направлении, какое было намечено на ряде состоявшихся конференций. Размышляя о путях исследования, Шацилло пришел к обобщениям, которые не только сохраняют силу, но и приобретают ныне особую остроту.
Труды К.Ф. Шацилло, сосредоточенные прежде всего на десятилетии, предшествовавшем Первой мировой войне, важны тем, что помогают оценить состояние военной индустрии к 1914 г. Кроме того, в них автору удалось раскрыть влияние на военно-промышленную политику стратегических и внешнеполитических устремлений власти; развитие вооруженных сил он рассматривал как узловую проблему, связывающую военную организацию страны со «всем ее экономическим и культурным строем»{24}. Выявив архаические черты, свойственные российской военной индустрии, Шацилло (как и В.В. Адамов — по Уралу) сделал радикальный вывод о докапиталистической природе этого уклада экономики, идущий вразрез с представлениями сторонников «теории модернизации».