Страница 7 из 54
Никто ничего не понял. С заднего танка панически рыкнул пулемет. Пули пробежались возле ног странного бойца. Долговязый рванулся, догнал головной танк и швырнул глечик на корму.
Это был глупый поступок — швырять в стальную махину глиняным горшком. Так по крайней мере подумал юный танкист. Автоматчики мигом срезали красного солдата. Охваченный азартом, ударил из пушки и танкист. И уж это было совсем неумно — снаряд чуть не угодил в командирскую машину. Юнец-танкист перевел было дух -—и обомлел: на корме майорского танка суетились багровые язычки.
Золотоволосый ужаснулся.
В следующую секунду танк его вздрогнул, потрясенный взрывом; пронзительно вскрикнул и умолк механик-водитель. В суматохе экипаж не заметил другого самоубийцу, приземистого, широкоскулого. Он выметнулся из-за коптящих руин со связкой гранат в руке, тут же согнулся пополам, прошитый автоматной очередью, пробежал по инерции несколько шагов и рухнул под танк.
Да, русские имели свои понятия о правилах ведения войны.
Автоматчики попятились, залегли.
Головной танк горел гигантской свечой, затем в его утробе что-то ухнуло, должно быть, взорвался боекомплект.
Дикий поступок смертников потряс юного танкиста. Теперь он понял, что такое настоящая война; понял слишком поздно. Скорей, скорей из стального гроба! Куда девался наводчик? К черту его! Скорее — вон.
И золотоволосый воин совершил свою последнюю глупость, за которую заплатил дорогой ценой,— он откинул крышку башенного люка, рванулся наружу.
Ему следовало бы ускользнуть низом, скрытно. Именно так и поступил наводчик, многоопытный вояка. Так поступили танкисты головной машины. Они обгорели, но остались живы. А юный сверхчеловек, по пояс высунувшись из башни, отвешивал сейчас нелепый земной поклон, как бы благодаря русских за науку.
И не узнал он, что командирский танк сжег обыкновенный парнишка родом из деревеньки, притулившейся на берегу далекой Медведицы.
А в глечике был заурядный керосин. Боец перелил его из большой стеклянной лампы с дробинками на прозрачном желтоватом дне. Дробинки — это чтобы лампа не взорвалась, паче чаяния. Когда стальная махина поравнялась с убежищем бойца, он перепутался: керосин не желал воспламеняться, спички тухли в нем — парнишка слишком торопился. Обжигая пальцы, боец сунул в глечик зажженную бумажную скрутку, и она взметнула едва заметное пламя.
Парнишка так и не увидел того, что совершил. О чем он подумал умирая? О матери, колхозной сторожихе? Или о полученных в прошлогодье ни за что двух нарядах вне очереди?
Мало ли о чем думает человек в смертной своей муке!
Может, вспомнил он любимую материнскую присказку: «Голь на выдумку хитра...» А всего скорей страдал неведением: «Сгорит ли? Не зря ли?..»
Второй боец — скуластый, маленький,— что его толкнуло на смерть? В роте тосковал до слез, со строевой подготовки частенько доставлялся на гауптвахту. И вообще считали его никудышным красноармейцем, так сказать, кандидатом в обозники.
Ротный командир, даже сам старшина Могила — мужчина несентиментальный, известный спец по новобранцам,— только руками разводил.
— Ну откуда ты взялся на мою голову?— вздыхал Могила, глядя, как боец по команде «К но-ги!» берет на изготовку трехлинейку.— Откуда, а?— в голосе старшины проскальзывали надрывные нотки.
Боец щурил Темно-карие глаза, тоже вздыхал: он как бы сочувствовал старшине.
— Узбекистан знаешь? Страна Фархона знаешь? Там. Яхши там. Хорошо. Горы бор, хлопок бор. Приезжай, гостем будешь, уртак.
И без того серьезная физиономия старшины обрела каменное выражение. Шут его знает, что это за слово — уртак? Не матюкнул ли, шельмец?
— Бор — это хорошо,— дипломатично ответил Могила. — Сосновый бор. Посмотрел бы наши леса да перелесочки. Я хоть и украинец, но родился на Ярославщине., Может, слыхал сельцо такое... Устье называется?
— Так точно, уртак!
Боец был (кто бы подумал!) дипломат и хитрюга. Старшина, разумеется, не поверил бойцу. Устье — это не Москва с Ленинградом. И все же ему ответ понравился. Даже улыбнулся.
— Уртак, говоришь? Переведи.
— Товарищ — по-узбекски.—Боец почувствовал: лесть сработала, можно действовать дальше:— Уртак. старшина, отпускай меня, а? Не хочу здесь.
Могила еще раз вздохнул.
— Эх, был бы я наркомом обороны (в этот момент он сильно переживал, что таковым не являлся)... Да я!.. Как стоите, красноармеец Ханазаров?! Винтовка Мосина — не лопата. За цевье ее... Да ниже.. ниже! Четыре пальца снаружи, большой — изнутри. И эти разговорчики вы мне бросьте. Служба в Красной Армии — священный долг советского человека. Вы кто — советский человек, красноармеец Ханазаров? Отвечайте.
— Так точно!..
— Не разговаривать!
— Да...
— Разговорчики!
— Армия хочу служить!— свирепо вдруг закричал боец.— Куротким кули!.. Не хочу; марш-броска, силедка кушать не хочу. Коня мне давай, саблю давай — скакать буду, рубить. Моя вся джигит. Моя отес... басмач рубил, орден есть. Коня давай...
Рапорт старшины Могилы сгинул в полковой канцелярии. Так и не получил Ханазаров коня. Писарь с полуонегинскими бачками сгубил рапорт. Но о том, что старшина писал рапорт, Ханазаров знал. С тех пор он проникся к Могиле нежностью, которая иногда даже пугала старшину. Однажды случился по этой причине конфуз. Крепко погулял Могила на свадьбе в воскресенье, а в понедельник — как снег на голову — марш-бросок. Отведал Могила, как тогда было положено, перед маршем селедочки и ощутил в голове звон и свечение. Шагал-бежал, как в тумане. Раза два стошнило. И когда до финиша оставалось около трех километров — рухнул, вроде как помер.
Очнулся — и ахнул. Добрался-таки до финиша. Дополз, что ли? Кругом дивизионное начальство, шуточки разные.
Еле поднялся, доложил: так, мол, и так. Незнакомый командир с четырьмя шпалами в петлицах и звездочками на рукавах гимнастерки — политработник, стало быть,— хохочет:
— Как добрался, товарищ старшина?.. Не знаешь? Вот кого благодари. Почти три версты на себе тащил.
Тут только заметил Могила среди дивизионного и всякого приезжего начальства вконец потерянного Ханазарова.
— Да, тащил,— продолжал веселый политработник.— Росту в нем маловато, зато силища!.. Бычья.
Старшина Могила, красный, словно лозунг, помялся и вдруг сказал:
— Здоров парень...— И вдруг — как мальчишка матери: — Хороший он парнишка, да обижают его. В кавалерию рвется, а писарь забодал.
— Какой писарь, кто... забодал?
— Наш писарь, товарищ полковой комиссар. Сволота он.
— Кто? Писарь?
— Так точно.
— А вот посмотрим.
Посмотрели. Действительно, сволота. Сбрили с парня полуонегинские бакенбарды, отдали Могиле на перевоспитание. Но так и не получил Ханазаров коня. Только и успели записать в секцию штангистов. А на следующее воскресенье — война!
Маленький богатырь сам удивился, как быстро стал он усваивать военное ремесло. И невдомек ему было, что попал он на трудные курсы. Ускоренные, правда. Зато знания на них люди получали основательные, на всю жизнь: хоть сто лет проживи, хоть день — не забудешь.
Красноармеец Ханазаров скоро понял самое для себя важное. Например, он смекнул, что конь против танка— смех один да и только, что фашистов надо бить, если не хочешь повстречаться с ними в Фергане.
...Низенький, широкоплечий здоровяк знал, что делал, бросаясь под танк. До него точно так же поступил старшина Могила.
Батальон выстоял.
Выстоял, хотя и был прижат к кромке берега.
Гауптман уже не бесился. Он понял: против него сражается, не горстка оборвышей. Сражается батальон. Не голландский — доверчивый и жизнелюбивый, Другой,
Нечто подобное ему пришлось пережить, когда он насел на остатки английского полка. Но в Африке те все же капитулировали.
— Дать им еще огня,— приказал гауптман.
На носилках притащили майора. Лицо его, обжаренное пламенем, походило на страшную маску.