Страница 46 из 54
Надсадно матюкнувшись, Кувалда кинулся на Вильку, и в тот миг я охнул, в глазах померкло...
Сколько времени прошло, пока я вынырнул из тьмы,— трудно сказать.
Голос ротного:
— Очухался, парень. Здорово его Брус приголубил... Ну как дела, друг?
Я еле выдавил из себя:
— Ничего... горло болит. Знакомый Вилькин говорок:
— Эх, Юрка! Тут без тебя такое вывернулось!
— Не поверишь,— подтвердил Глеб.
— Брус с Кувалдой решили прогуляться к фрицам. Мы им помешали, а они обиделись, решили нас пришпилить и ходу дать. Благо пулеметная точка в сторонке... Брус —до чего же предусмотрительный человек!—и документиками красноармейскими обзавелся. А свои документики куда дел — неизвестно.
Брус и Кувалда молчали, как дохлые.
— Отпустите нас,— вдруг попросил Кувалда — Вес равно всем нам крышка...
— Все равно,— громко прошептал Брус.
Наш ротный, .рябой старшина, скрипнул зубами:
— Пошли до комбата, сволочи. Прикажет — своей рукой порешу. А ну, топай!
Глеб, Вилька и я молчали. На душе было пакостно. Немного погодя раздался револьверный выстрел... другой, и сразу же — два выстрела подряд.
— Все, в дамках,— Вилька матюкнулся. Глеб кивнул:
— Собакам... Да они и собачьей смерти не заслуживают/
Послышались шаги, голос ротного:
— Смену привел, а вы до комбата шагайте.
— Не пойдем!—взбунтовался Глеб.— Рассчитаться нам надо с фрицами.
— Разговорчики.
Мы покатили свой «максим». Кто нас сменил — в темноте так и не узнали.
Дорого обошелся батальону прорыв из фашистского кольца. Те, неизвестные бойцы, оставшиеся у немецкого ручного пулемета, держались до последнего. Это были настоящие люди.
И еще комбат — старший батальонный комиссар Бобров, родной наш Очкарик... Он тоже был настоящим человеком.
Он нас и вывел из мертвых тисков. Мы трое все время держались возле комиссара. Я бежал рядом с Бобровым, и мне припомнилась первая атака. Тогда мы держались возле Очкарика, ища у него защиты, спасения. А на этот раз мы его оберегали.
Оберегали, да не уберегли.
И вот он, родной человек, лежит на охапке сена, с простреленными легкими, булькает словами:
— Уми-ра-ю... сын-ки... И он умер.
Вилька заплакал. Навзрыд, как ребенок. И Глеб, и я — все бойцы.
— Товарищ лейтенант, принимайте командование батальоном,— это наш ротный сказал интенданту Гурвичу.
Гурвич растерялся.
— Я?.. Батальоном?.. Какой из меня командир? Я — астроном. Понимаете — астро-оном!
— Не боги горшки обжигают, товарищ лейтенант.
— Нет, вы это серьезно?— заволновался Гурвич.— Вы знаете, я не умею командовать.
Он все таки принял командование. Остаток ночи комбат удивлял нас поразительными рассуждениями.
— Смешно!— размышлял он вслух.— Исаак Гурвич, какой-то астроном и губошлеп — командир батальона. Как вам это нравится?.. Ну, положим, смерти я не боюсь. Когда подумаешь, что где-то, на расстоянии миллиардов световых лет от. нашей песчинки-земли, живут звезды, какой-то паршивый фриц с автоматом — это просто смешно. Вселенная вечна и бесконечна... О какой смерти может идти речь? Но как же я буду командовать батальоном? Это же не карта звездного неба!
— Ничего, миром поможем,—- уверял наш ротный.— Вы не стесняйтесь, что звездочет. Человек вы хороший, средний командир. Вам и командовать. А я подсоблю, честное большевицкое.
— Разве что поможете,— вздыхал Гурвич.— В остальном я — ничего себе. Терпеть можно... Я людей напрасно погубить боюсь. Больше я ничего не боюсь...
Гурвич не лгал. В его хлипком теле действительно жила неустрашимая.душа.
На заре фашисты вновь взяли батальон в кольцо.
И тогда Гурвич, милый, добрый «звездочет», свершил то, что свершил ночью комиссар Бобров,— с пистолетом в руке кинулся на пулеметы, увлек за собой людей, а сам ушел из жизни. Ушел во имя других. Ушел, как майор Шагурин, как комиссар Бобров, как наш Павка, как те двое, что прикрывали отход.
В который раз батальон оторвался от наседавших гитлеровцев. Мы укрылись во ржи.
Рябой старшина принял командование батальоном.
— Слушай мою команду! Батальоном командует старшина Милешин. Комиссар батальона — сержант Мчедлидзе. Он же — хранитель двух полковых знамен. Беречь сержанта Мчедлидзе как зеницу ока. А если что... В вещмешке у него знамена. Ясно?
Мы отлеживались во ржи, тяжелой, осыпающейся. Очень хотелось есть, но ничего существенного пожевать не было, осталась плитка шоколада на троих. Все наши трофеи пришлось бросить в ночной свалке. Мы съели шоколад. Он оказался не такой, как наш,— сладковато-солоноватый. Очень захотелось пить, но новый комбат
строго-настрого приказал до самого вечера хорониться во ржи.
Вилька сорвал несколько колосков, потер их между ладонями и попытался жевать зерна.
— Ничего вроде,— одобрительно кивнул он, однако больше не ел.
Глеб сидел угрюмый, черты лица его обострились. После гибели Кати он выглядел намного старше нас. Впрочем, неизвестно еще, как я выгляжу. Что касается Вильки,— если б не его егозливость, то и ему можно было дать лет тридцать.
Я смотрел на Глеба и размышлял: что бы такое ему сказать — ласковое, хорошее.
Вдруг он вытащил из кармана голубоватую пачку сигарет:
— Закуривайте, ребята.
Я машинально взял пачку в руки, прочитал надпись — «Голуаз».
— Французские,— сердито сказал Глеб.— Вся Европа на фашистов работает. Как могло это случиться, а, ребята?
— Сколько вор ни ворует, а тюрьмы не минует,— Вилька с удовольствием сунул сигарету в рот, сбегал прикурить, вернулся довольный.— Давно я не баловался табачком. Что же это ты, Глебик, скромных мальчиков развращаешь? Нехорошо.
Глеб неумело раскуривал сигарету.
За компанию закурил и я, вдохнул дым, поперхнулся.
— Брось, Юра,— Глеб конфузливо опустил голову.— Ни к чему это. Сдурел я. Тоска заедает.
Мне хотелось сказать другу, чтобы он взял себя в руки, что вся жизнь еще впереди...
— Вот что,— оборвал он мои размышления.— Надо сказать комбату: теперь наша очередь.
Вилька придавил окурок каблуком, удивленно вскинул бровь.
— Да, наша очередь,— повторил Глеб.— Не понимаете? Что ж, по-вашему, мы так и будем за чужими спинами прятаться? А старшина Могила, а майор Шагурин и комиссар Бобров, а эти двое... которые с трофейным пулеметом остались? Им меньше нашего жить хотелось?— В голосе его что-то дрожало.
— Глеб...— начал было я, но Вилька перебил;
На этот раз он не шутил:
— Друг хороший... Ты здорово сказал,— нынче наша очередь. .Мы уже не дети...
— Не дети! Так зачем же мы все молчим? Будто ни Павки, ни Кати никогда не было?! Молчим, сами себя обманываем. Зачем молчим?
— Потому что мы стали взрослыми. Мы молчим, но помним слова Павки: «Нужно жить для других, надо ценить слова, подкрепленные поступками...» Мы помним Катины муки и мстим за нее. От нашего батальона осталась горстка. Факт. Но это все-таки батальон. Он сделал из оравы фашистов груду тухлятины. Он сражается один против трех. Один против пяти. Ты видел, как горели их танки?.. Ты прав, Глеб, нынче наш черед.
— Спасибо... ребята,— Глеб благодарно улыбнулся.
Потом мы лежали, подмяв под себя душистые колосья, вспоминали довоенную, такую далекую, неправдоподобно прекрасную жизнь, и нам казалось, будто мы говорим не о себе, а о других.
— Странно как-то,— удивлялся Вилька.— Выбили мне глаз, а я хожу, стреляю... вроде ничего не случилось. А Юрка? Если бы ему дома два пальца оттяпало — крику бы было! Здесь же в порядке вещей... Ты что руку-то, как младенца, укачиваешь?
— Дергает.
— Спасителю покажи.
— Нету спасителя,— покачал головой Глеб.
— Жалко человека... Так я о чем говорю — переменились мы. Помните самую первую бомбежку? В городском парке. Честно говоря, я тогда чуть не рехнулся от страха. Каждый взрыв, каждый визг осколка на меня впечатление производил. Был бы писателем, я бы такие красочные страницы накатал! А теперь... Ну стреляют, ну страшновато, конечно. Но главное, в душе —злоба, ненависть.